Жили мы в Ленинграде, в Кировском районе, недалеко от Нарвских ворот. Жили бедно, водной комнате. Как уж там все размещались — ума не приложу. Впрочем, больше во дворе бегали — я все с парнями была, братья всегда меня с собой таскали. Словно бандюгу какую.
На этих словах Надежда Михайловна рассмеялась, давая понять, что ее высказывание надо, естественно, принимать за шутку.
— В «зубарики» играли. Вот отыщем кучу песка, засунем туда палку. И надо ртом ее вырыть и достать. Хочешь — дыши, хочешь — не дыши, но достань палку губами. Так пока ее достаешь — песка наешься! О-го-го! А что делать — тогда не берись. Еще с мальчишками играли в «маялки». Какую-нибудь железочку тряпкой обматывали, потом ногами — сколько намаешь. Набьешь. У кого больше — тот и победитель. Однажды ребята притащили мне тряпичную куклу. Кукла — как цыганка, но с косичками. А раньше на лошадях возили трикотажные отходы в больших тюках. Вторсырье. Мальчишки заметят такую подводу, вооружатся железными крюками и начинают дергать из поклажи разного цвета лоскутки и обрезки. Потом мне несут. Вот в эти красивые тряпочки я куклу и наряжала. Единственную свою куклу в детстве.
Из школьной поры запомнилось, как на своей сумке из мешковины, в которой на уроки книжки носила, съезжала с веселым шумом и криком по широким поручням лестницы. Ох, здорово! А вот как училась в Ленинграде — память почему-то не сохранила.
Мы жили в Сергиевском переулке. А на улице Шкапина был магазин с керосином. И я брала специальную фляжку и шагала за этим пахучим керосином. Такая у меня была домашняя нагрузка. Однажды возвращаюсь из магазина и вижу: около столба, на котором был повешен большой квадратный рупор, собирается народ. Многие плачут. Остановилась в любопытстве: что такое? Оказалось, война началась без предупреждения, Левитан об этом сказал. Домой прихожу, а дома все все уже знают, слышали эту прискорбную новость.
Отца в первый же день забрали в армию. У меня даже фотокарточки его не осталось. А ведь он был хороший, никого из нас пальцем не тронул. Мама — и та один раз меня отшлепала. Купили мне родители новые сандалии. А мы в тот день в лапту играли, и я на гвоздь наступила. И сандалию пропорола, и ногу поранила. Так больно было, хоть плачь. Прибежала домой, чтобы пожалели, а мама меня еще ремнем приголубила. За то, что новый сандалий испортила.
Умер Коля. Потом Павлик. Потом мама
— В школу мы уже не ходили, какая школа? Теперь за водой надо было ходить. Саночки мне мать где-то раздобыла, флягу небольшую. И я ездила за водой на Неву. Далеко.
С подружкой Ниной порой вместе ходили за водой. А потом был обстрел — с четырех сторон обстреливали. И сверху тоже летело. И я зашла за Ниной — а у нее ножки оторвало. Еще, кажется, живая была. И что характерно — я не заплакала. Взяла свои саночки, повернулась и механически пошла на Неву одна.
И страшно, вроде, а вот так. Ко всему человек привыкает. Равнодушным становится. Порой идешь, а рядом с тобой прохожий упал. И умер. Несколько раз было подобное на моих глазах. Лежит человек, уже не живой. А я дальше иду — внимания не обращаю.
Когда началось подступление немцев к Ленинграду, маму каждый день посылали на окопы. В район Кировского завода, чтобы танки не проходили через ров. А мы с братьями дома командовали. И моя задача — занимать ночью очередь за хлебом. Почему ночью? Потому что надо было отыскать булочную, где карточки вперед отоварят. Ну и что эти 125 грамм? Представляете, такой сырой кусочек. Еще неизвестно, из чего он был испечен. Но мы и этому были рады. Больше же ничего не было — за сутки вот только этот хлебный кусок.
— Ане боялись, что вырвут, отнимут?
— Нет, не боялась — кому я нужна. Но карточки прятала далеко. Знала: украдут карточки — это все, верная смерть. Но хлеб все же один раз парень у меня отобрал. Я уже обратно шла, когда он налетел. Но не бил — выхватил. Пришла домой, реву вовсю, братьям о случившемся рассказываю. А они этого парня, оказывается, знали. И как с ним потом разбирались — не помню. Но хлеба-то все равно не вернешь. А больше и покушать нечего — асфальт в городе кругом да голые камни.
Когда брат Коля устроился на завод — приносил дуранду. Это такие плитки, спрессованные из отходов семечек. Мы и им были рады. Впрочем короткой радость была. Мы на кухне уже спали, чтобы теплее было, а Коля в комнате. И как-то мама мне говорит: «Иди, разбуди брата. На работу ему пора. Пусть встает…» Я пошла — а он уже холодный. Во сне умер. От голода.
Это была первая смерть в нашей семье. Потом Павлик умер. Потом мама. Это уже в 42-м.
Павлик тоже дома во сне умер. Видимо сердце остановилось. А мама от голода. Она работала на окопах, им давали побольше хлеба. Но она не съедала, приносила в семью, делила на всех. А потом и она не смогла ходить на работы, силы покинули.
Мамы не стало весной, и я осталась одна. Не было уже ни страха, ничего. Механически как-то жили.
А потом кто-то меня отвел в детский дом.
«Надья. Пошишишевелями…»
В детском доме в Ленинграде десятилетняя Надя пробыла, впрочем, недолго.
— Помню, привели меня в здание моей бывшей школы и сразу вымыли. И там все чистенько, беленько. Потом завели в столовую, дали манной каши две ложки. Много сразу нельзя. Но с настоящим маслом. На другой день дали какао и кусочек хлеба. Вот этот запах какао я до сих пор помню, — на глазах Надежды Михайловны выступили слезы, она надолго замолчала. Потом, преодолев волнение, продолжила рассказ. — Набрали нас, какое-то количество, человек двадцать, наверное, прислали тетеньку из РОНО — Вера Ивановна и сопровождал нас в эвакуацию. Ехали в телячьих вагонах, на соломе. Очень страшно было на Ладоге. Весна, лед уже рыхлый, подтаивает. Перед нами машина с ребятишками утонула. Нас специально чем-то прикрыли, чтобы мы ничего не видели. Но такой крик стоял. Такой крик! Ну а наш шофер как-то вывернулся, миновал благополучно все проталины.
Приехали в Краснодарский край, станица Родниковская.
Как там встречали — никогда не забыть. Даже воды не давали — только парное молоко. И все с уговором: «Пейте, детки! Пейте, поправляйтесь!..» И одно несут поесть, и другое. Рядом сад фруктовый — нам разрешили свободный вход. И одели в платьица такие красивенькие.
Но потом немцы к станице подошли, и сказка кончилась. Вера Ивановна спешно побросала ленинградскую малышню в машину, на железнодорожной станции перетаскали их на платформу с углем — больше мест не было. И только отъехали, как все станционные постройки были взорваны.
На этот раз путь лежал еще дальше на юг — в Киргизию. Там и прожили все страшное военное лихолетье — 42-й, 43-й и 44-й годы.
Детдом здесь был большой, смешанный, мальчиков и девочек общим числом человек сто с лишним. Поэтому помещений не хватало, на кровати по двое спали.
— Сейчас школу вспомнила — училась я хорошо. Не отличница была, но хорошистка. Мне даже подшефных назначали, чтобы я с ними занималась. Один раз сижу на уроке — все знаю, спокойна. А сзади сидит киргизенок и шепчет: «Надья. Надья…» Я говорю потихонечку: «Че тебе надо?» — «А пошишишевелями». Как он сказал это — я расхохоталась. Не смогла стерпеть. А я ушами шевелила — вот он и сказал «пошишишевелями». И за этот свой хохот получила двойку. За то, что урок сорвала. Возвращаюсь в детдом, воспитательница спрашивает: «Ты почему получила двойку?» — «Киргизенок меня рассмешил». — «Так могла бы сдержаться». — «Не могла…» — «Так я тебе тогда два наряда». — Я: «А почему два? Обычно положен один. Ведь я же один проступок сделала…» В общем заставили меня туалет мыть два раза и без обеда оставили.
— Даже так?
— Ага. Но когда все спать легли, тихий час у нас был — подходит: «Надя, пойдем, я тебя покормлю» — «Ну уж нет. Наказали — так наказали. Никуда я не пойду, ничего мне не надо». — «Ты же голодная?» — «Пусть. Буду голодная, но не пойду…»
— Гордая были?
