— Гордая.
Или еще случай. Как-то отличникам и хорошистам выдали к празднику новые наряды: отличникам — платья красивые, мне дали кофту с юбкой. Тоже красивые. А отличнице платье не подошло. Воспитательница подходит ко мне и говорит: «Надя, поменяйся с Гульсарой. Тебе платье подойдет, а ей юбка…» Я обиделась: «Забирайте тогда все, не надо мне ничего». И ушла с вечера. Ушла в конюшню. А меня потеряли, везде искали. Я же без ужина остаюсь. Потом пошла домой. Спрашивают: «Ты где была?» — «В конюшне». — «Че там делала?» — «Серу колупала. Ужина-то мне нет, так серу жевала…»
Не голодный. Но кушать хочется
— В Киргизии поля большие. Там мак и пшеница — зернышки прямо светятся. Так мы что делали, чтобы еще покушать. Берем наволочку и потихоньку туда. Ползком — нас и не видно. Нашелушим уголок и на курае, на всяких веточках эту пшеницу жарим. Очень сытно. Потом мак. Головки оторвем — и тоже в наволочку. Потом расщепим головки, зернышки пожарим — мак такой пышный становится. Такой вкусный. Опять наедимся. И травы много ели. Вернее, веточки молодые — они очень мягкие и очень сочные. Лопухи ели. Сам лопух, когда большой вырастет, — сам стержень. Мы его срежем, очистим — потом рот весь черный.
Надежда Михайловна задорно смеется.
— Порой отрывали от простыни тряпочку и сшивали куклу. Набьем ее чем-нибудь при этом — той же соломкой. И киргизам меняли на фрукты: на абрикосы, на урюк. На яблоки. Кто чего даст. И они довольны игрушечной куклой, и мы в выигрыше.
Еще мы любили прилататься к кому-то, подружиться. Вот и я думаю: к кому же мне-то прилататься. Вроде не к кому, все разобраны. А потом в столовой в окошко заглянула — а там повариха. Ну, назвала ее вежливо, уважительно, по имени и отчеству. И говорю: «Можно я к вам прилатаюсь?» Она не понимает: «Это как?» — «Ну что непонятно? Значит я буду вашей латкой...» — «А что мы будем делать? Лататься — это как?» Я ей рассказала, что это означает дружить… Так она потом все время мне то горбушку хлеба даст, то супу нальет, то каши. Я хвалюсь подругам: «Вот прилаталась, так прилаталась с прямой выгодой…» А девчонки хохочут…
В детдоме нас научили порядку. До самой старости я дожила и как бы ни была больна — но дома у меня всегда должен быть порядок. Это закон. Научили прясть. Дали для начала шерсть — вот ее растребушите. Спрядите. А как прясть-то? Дали палочки кругленькие. Картошенку. Туда гвоздик воткнули. И мы начали учиться прясть. Научились. Потом стали учить вязать. Рукавицы, носки. И вдруг у нас шерсти не хватило. А в Киргизии, как известно, много баранов. Мы и поймали такого барана, мальчишек попросили, — они нам его и остригли. В общем облысили начисто. И отпустили с миром — иди, барашек. Жарко было в «шубе», сейчас будет прохладно. Шерсть эту сначала спрятали. Неровен час, придут искать и найдут — что тогда? Попадет ведь. Вдруг видим: бегут киргизы. Ай так-так. Что-то там бормочут. Ругаются. Воспитатели приходят: «Кто сделал? Кто барана обстриг?» — «Не знаем ничего. Не видели…» В общем, не признались. А шерсть потом распределили. И все довязали. Все, что надо было.
— Детдомовское братство? Никогда не выдавать товарища.
— Даже и говорить нечего. Никто никого не выдавал. Что бы кто-то ни совершил. Это уже как закон.
Домой. В Ленинград
— В Ленинград очень хотелось. Даже разговора никогда не было, чтобы кто-то не хотел в Ленинград.
В 45-м, когда война кончилась, нас быстро привезли обратно в родной город. И сразу в санобработку. Намыли, начистили. Пока мылись, и юбочку, и свитерочек беленький трикотажный — всю мою одежду обжигали. И никуда не пустили, пока санобработку не прошли. Потом на Лиговку — в распределитель.
Нам даже сознательно лишний год прибавили, ведь в 14 лет уже на работу могли брать. А в тринадцать еще нет. Со всех мест ленинградских ребят привезли, где были детские дома. Но мы были самые поганые.
— Как это — поганые? — не сдержал я невольный вопрос.
— А вот поганые. — Надежда Михайловна смеется. — Во-первых, мы все были лысые. Нас постоянно налысо стригли, чтобы вши не бегали. А вшей там было — о-го-го. И были на всех белые трикотажные костюмчики. Это на дохлом-то ребенке.
Плюс на ногах какие-то лапоточки. И вот приходили «купцы», всех ребят постепенно разобрали. Остались мы одни, киргизская группа. Никому, похоже, не глянемся. Наконец идет маленькая косолапенькая женщина. Подходит к нам и сразу: «Ну, что заморыши? Никто вас не взял?» — «Нет» — отвечаем. — «Тогда пошли со мной».
Так я попала на прядильную фабрику, стала прядильщицей.
Работали напряженно, на три смены. В комнате общежития сорок человек: одни уходят, другие приходят, третьи спят. Все сироты. Не считались, что нам только 14 лет. Если твоя смена выпала на ночь — иди и работай. Иной раз так охота поспать, что станок выключишь, пока мастера рядом нет, на цементный пол ляжешь, головку положишь на ручки. Уснешь. Мастер скоро придет: «Надя, девочка, надо же работать. Пойдем, миленькая, включать станок. Пойдем». И ты бежишь, глаза протираешь…
Девятнадцать лет отработала я на фабрике. И нисколько не жалею.
Блокадный Ленинград. Хроника
Декабрь 1941 г.
Из-за нехватки электроэнергии в городе прекратилось трамвайное и троллейбусное движение.
Несмотря на блокаду город сражался: с начала войны до середины декабря заводы Ленинграда изготовили 318 самолетов, 713 танков, 480 бронемашин, 6 бронепоездов, 52 бронеплощадки, свыше 3 тысяч артиллерийских орудий, 10 тысяч минометов, свыше 3 миллионов снарядов и мин, достроено 84 и переоборудовано 186 кораблей.
22 декабря по «Дороге жизни» в город доставили 700 тонн продовольствия, на следующий день — 800 тонн. Завоз стал несколько превышать дневной расход.
С 25 декабря нормы выдачи хлеба немного увеличили: рабочие стали получать 350 граммов хлеба в день, иждивенцы и дети — 200 граммов.
Указом Президиума Верховного Совета СССР рабочие и служащие военной промышленности и смежных с ней производств, не подлежащие призыву, объявлены мобилизованными на весь период войны и закреплены для постоянной работы на этих предприятиях. Самовольный уход с предприятия приравнивался к дезертирству.
В декабре от голода умерли 55 881 человек…
Создаются комсомольско-молодежные бытовые отряды для обхода квартир и оказания медицинской помощи.
Наступили сильные морозы — температура доходила до минус 42 градусов.
В семи километрах от детства
…Хранится у меня журнал «Нева» за восемьдесят пятый год с повестью Идилии Овчинниковой «Дорога в детство». Как попал он в руки, по какой счастливой случайности, точно уже не скажу, но с той поры имя автора в памяти осталось…
«…Нина достала полиэтиленовый пакетик из сумочки и осторожно вынула посеревший и пожелтевший от времени лоскут с вылинявшим, расплывшимся текстом:
„Люди добрыя. Помагите сиротки Нины Огородниковой 10 год. добраца до Кировской обл. села Шестакова Ленинграцкий энтернат…“
Вот с таким потрясающим, пришитым накрепко к рукаву шубы путеводителем добиралась десятилетняя девочка до своего интерната…»
Это лишь маленький отрывок из повести. И таких эпизодов — как добирались до интерната, как нелегкую свою жизнь строили — у автора много. Но, пожалуй, даже не это заставляло вчитываться в каждое предложение, в каждую страницу. Главное для меня заключалось в том, что о Кировской области шел рассказ, о моих земляках — вятских крестьянках и горожанках, об их незаметной героической работе по спасению сирот.
Мог ли я предполагать тогда, в январе 1985 года, что пройдет совсем немного времени и встретимся мы по весне с Идилией Ганеевной Овчинниковой. И не просто посидим, поговорим в тиши редакционного кабинета, но и предпримем попытку добраться до села, где находился эвакуированный интернат.
