Ознакомительная версия.
– Тут мальчонка один, я даже не знаю, как звали, попробовал убежать. Так его покойный Федя-Франк поймал, две берёзки наклонил, за ножки привязал горетного, да и отпустил деревца-то. Вилли за дровами ходит в лес, так видел, говорит, как висит одна ножка на одной березке, а всё остальное – на соседней. Вот страсти-то какие. А ты говоришь…
Разум не хотел воспринимать все те ужасы, что рассказывала пожилая женщина. Но не верить ей Фрося не могла. Она уже успела увидеть немцев, знала, что их действия не укладываются в сознание нормальных людей. Их даже нельзя сравнивать со зверями, чтобы не обидеть последних. Поэтому не стала забивать себе голову, доискиваясь до причин такого поведения фашистов.
Ей надо было спастись самой, спасти сестричку и братика. Она в ответе за них. Это она знала твёрдо, вот потому и выспрашивала тётю Клаву, искала у неё помощи. Она верила, свято верила, что спасётся сама и спасёт брата и сестру. Фрося хотела жить!
Страстно хотела жить и боролась за жизнь.
– Тебя вызовет к себе доктор Ланге вечером, ты ему понравилась, – продолжила санитарка. – Он уже сказал привести тебя к нему после ужина. Сам Ланге живёт недалеко, где раньше был дом директора санатория товарища Строкача Евгения Ивановича, дай ему Бог здоровья, если жив ещё. Вот я и поведу тебя, так что, готовься, дева.
– Зачем? – спросила Фрося. – Что я там буду делать?
– Тю-у-у, и правда – дурочка, – всплеснула руками тётя Клава.
– А ты как будто не знаешь, зачем мужикам девки нужны?
– Ой! – девчонка еще сильнее вжалась в угол, зажала рот ладонями. – Зачем? За что? Ой, мамочка! Я не переживу, мамочка, миленькая, спаси!
– Пятнадцать годочков, говоришь? Ничего, цела будешь, – то ли снисходительно, то ли успокаивающе похлопала по плечу девчонке женщина. – Меня отец Феди-Франка старый Иоганн Краузе, чтобы ему на том свете гореть в гиене огненной, гаду этому, переворачиваться в гробу постоянно, разодрал в неполные тринадцать лет, и ничего, выжила и сейчас живу. В погреб послал за мочёными яблоками, а потом и сам следом спустился. Вот там за бочками и… Ещё четырнадцати лет не исполнилось, а я уже мамкой стала, родила ему, чёрту лысому, сына. Правда, на мужиков смотреть не могу после того, но это уже к делу не касается. И сынишка в голодный тридцатый год помер, царствие ему небесное. Хлипким больно родился. А как ты хотела? Я-то была тоща тощой в то время, не хуже тебя. Нет, – тут же поправилась женщина. – Ты справнее меня тогдашней будешь. А я тощей была. Щепка, а не девчонка. В чём там дитёнку здоровым зародиться? Дитёнка выносить – это тебе не фунт изюму скушать. Тут здоровье нужно, вот оно как, дева.
– Ой! Ой, что ж это делается? Как это? – ужас застыл в глазах Фроси, она побелела вдруг вся, затряслась. – Всё, всё! Не переживу, на себя руки наложу… Мамочка, милая, спаси…
– Ни-че-го! – успокоила её санитарка. – Ты что-либо изменить не сможешь, придётся подчиниться тебе. А не то – убьют. Им же закон не писан, а что ж ты хотела? Да и все девки через это проходят, не только ты. Только одна по любви, а другая… за бочкой в погребе или вот так, как с тобой, – женщина снова тяжело вздохнула, горестно покачала головой. – Выгадай пользу из этих встреч с доктором. Тут же детишки умирают от недоедания, от голода. Кровь выкачали, а хорошего питания нет, восстановиться крови не из чего, вот и умирают, сердешные, мрут, как мухи. А тебе даже повезло, так что… А то она «руки наложу»! – передразнила санитарка девчонку. – Ты выгадай пользу и живой останься – вот тогда будешь героем, а не то что…
Фрося ничего не рассказала ни Никитке, ни Ульянке. Пусть это останется её тайной. Это будет её крест, она пронесёт его, она сильная, она всё сдюжит, только бы спасти Ульянку и Никитку. Лежала на матраце, крепко прижимала к себе брата и сестру, молилась, как умела, как могла.
– Господи, дай мне силы выдержать, спаси меня, Господи!
Страшно мне, ой как страшно, Господи! Что бы ты только зна-а-ал, как мне страшно. Ты только дай мне силы, и я всё сдюжу, вытерплю, снесу самые страшные побои, устою перед любыми карами, только помоги спасти моих родных братика и сестричку, Господи! Если ты поможешь мне, я тебе себя отдам, пойду к тебе во служение, забуду о себе напрочь, Господи, только помоги спасти Ульянку и Никитку, – девочка уже не замечала катящихся по щекам слёз, не видела с недоумением взирающих на нее брата и сестру.
– Успокойся, Фросьюшка, – Никитка гладил её по голове, норовил прижать к себе, пожалеть. – Не казни себя, сестричка. Может, Бог даст, и спасёмся. Ты только не убивайся, не казни себя. Твоей вины в том нет, Фросьюшка. Мне только жаль Ульянку, тебя, да мамку с тётей Глашей, – шептал на ухо мальчик. – Я-то мужчина, я – сильный, сдюжу, ты не волнуйся за меня.
Она благодарно прижалась к детям, так и замерли втроём.
Фрося сейчас уже не помнит, плохо помнит тот первый поход к доктору Ланге. Как туманом заволакивается память, а если и вспоминается что, так лишь проблесками, отрывками, рваными кусками восстаёт в памяти и тут же обрывается.
Помнит, как вечером её вела за руку тётя Клава, что-то говорила, наставляла, а что и как – не помнит. Разговор помнит, знает точно, что он был, говорила только санитарка, а о чём он был, о чём говорила женщина – нет, не удержалось в памяти. Помнит крашеный блестящий пол в комнате немца, она не поднимала головы, смотрела только в пол, вот потому и помнит его. Помнит боль, помнит, как уходила обратно, как несла почти не своё тело, не свою плоть, и опять тётя Клава была рядом. Её слова помнит:
– Дура, я же тебе говорила, что еду бери, проси, чтобы продукты давал. И – э-э-эх! Молодо-зелено! Будешь питаться, будешь жить, дурёха. Говори ему: «Essen! Essen! мол, кушать, кушать, HerrArtz! господин доктор. Да-а – аст, куда он денется! Он же, сволочь, понимает, что тебе кушать хочется. Он хоть и извращенец, а со скелетом в пастель ложиться не хочет. Ему нравятся, что бы в теле. Не ты первая у Ланге, не ты и последней будешь. Я-то знаю, изучила его вкусы и пристрастия к молоденьким девочкам. Так что, проси поесть, дурёха. Дольше проживёшь.
Потом Фрося так и делала, и каждый раз, возвращаясь в детский корпус, к ребятишкам, приносила то несколько кусков хлеба, то галеты, то кусок колбасы, то ещё чего, что было на столе у доктора. Иногда немец выкладывал на стол плитку шоколада, всё норовил угостить им Фросю. Она не отказывалась. Откусывала, остальное старалась спрятать, отнести своим. Немного, но приносила. Сам капитан Ланге в таких случаях выходил из комнаты, давал возможность девушке набирать продукты, делал вид, что не замечает.
У неё брали кровь только один раз в самом начале, и тогда она смогла сама дойти до спальни и сходить на ужин. А вот у Никитки и Ульянки брали по три раза. Фрося приносила детям еду каждый вечер, на вопросы младших не отвечала, а если и отвечала, то ссылалась на тётю Клаву или вообще отмалчивалась. Она подкармливала их, видела, что прибывших с ними в одной машине детишек уже давно нет, а они, её родные брат и сестра, живы. Только в последнее время Никитка стал чахнуть, увядать, перестал брать еду, а если и брал, то сразу же отдавал Ульянке. Та не отказывалась, ела и чувствовала себя вполне сносно.
– Ты почему не ешь, Никитка? – тормошила его Фрося в тот день.
– Я всё знаю, Фросьюшка, – прошептал мальчик. – Я всё знаю, я понимаю тебя, сестричка. Не осуждаю. Я слышал, как о тебе говорят дети. Свою порцию я отдавал и отдаю Ульянке. Пусть ест, она младшая, ей ещё жить да жить. Не обижайся. Я уже не жилец, я это чувствую. А ты береги Ульянку, сестричка. Береги её, прошу тебя. Я люблю вас всех сильно-сильно. Попроси, чтобы мамка не убивалась по мне, и ты не убивайся. Прощай, сестричка, – это были последние слова Никитки.
К вечеру Вилли и тётя Клава за руки, за ноги вынесли тело мальчика в холодную.
Потом Фрося жила с единственной мечтой – бежать! Она попросила не хоронить тело брата. Тётя Клава удивилась, однако перечить не стала, а перетащила его в дровяник, куда складывал дрова Вилли.
– Подстилка немецкая! – впервые услышала Фрося в свой адрес в столовой ещё до смерти Никитки, за неделю. Кто это сказал, она не знает.
От этих слов её передёрнула, комком в горле встала ложка баланды, обида, злость застили сознание. Успела поймать на себе укоряющий взгляд Ульянки, выскочила из – за стола, побежала в спальное помещение, проплакала почти весь вечер, пока снова за ней не пришла тётя Клава.
– А ты не бери в голову, – рассудила женщина, когда Фрося рассказала её о „немецкой подстилке"». – Ты же не по своей воле. А дуракам закон не писан, что с них возьмёшь? Да и кто это говорит? Дети. А на них обижаться не след.
Потом эти слова Фрося слышала часто, но уже старалась не обращать внимания.
Недели две после смерти Никитки Фрося в очередной раз была у доктора Ланге. Вопреки обыкновению, он не стал сразу приставать к ней, а усадил за стол, налил в фужер вина и требовал, что бы она выпила. Как могла, так и сопротивлялась ему, выливая вино то в стакан с чаем, а то и в горшок с цветами, что стояли в комнате. Капитан пьянел на глазах. В какой-то момент он оставил её в комнате, сам ушёл в другую, упал на кровать лицом в подушку, уснул там.
Ознакомительная версия.
