— А куда?
— Да дело известное, к нашим.
— А вы лично знаете его, Антон?
— Знать не знаю, но премного слышал о нем. А вы уж будто и не слыхали о таком человеке? Он везде говорит: «Вместе с фашистами мы все поле перепашем, чтобы ни одной сорной травинки не осталось».
— Так и говорит? — спросил Рождественский и с досадой подумал: «Есть еще у нас такие люди: в своей удивительно наивной простоте не способны понять двоякого смысла предательских слов».
— А чего же стесняться в добром намерении? Так и говорит…
— Вы не могли бы познакомить меня с ним? Это очень и очень важно. Я должен встретиться… пока не исчез он.
— Тут не годится, — он не поймет, и вам к нему нельзя.
— Зачем же тут. Узнайте дорогу, как они пойдут к партизанам. Вот бы с ним и встретились в безопасном, в тихом месте. Мне очень и очень важно повидать его.
— В степи безопасней, — согласился Антон, в раздумье почесывая бородку. — А дорога известна. И если надо, чего ж не помочь. Только вот, пойдут-то они в эту ночь, а мы готовы ли?
— Я и сейчас готов.
— Порешили выбираться отсюдова, стало быть?
— Нужно, Антон, — твердо сказал Рождественский, и из его груди вырвался сдержанный вздох. — Здесь сидеть больше нет смысла.
Антон сейчас же стал собираться в дорогу. Рождественский сидел у окна, глядя во тьму, восстанавливая в памяти все, что узнал о таинственной армии. Но образ Лены снова и снова вставал перед ним. Вспоминался ее голос, как эхо, продолжавшее звучать в отдалении. «Неужели она ушла?». Из соседней комнаты слышалась тихая речь гостеприимного хозяина, поспешно собиравшегося в путь, шелест женского платья, шлепки босых ног женщин и говор их.
Появляясь в двери, Антон сказал смущенно:
— Беда мне с бабой, — плачет, свое толкует: не ходи… Думает, что и без нас на земле люди добьются спокойной жизни со всеми удовольствиями. Ну — к черту такие суждения. Я тоже хочу приложить силу-то свою за наше людское дело. Будет, нагляделся сбоку на этих гостей, — кивнул он в окно. — Послужим как сможем. Всем хочется, чтобы человеческий мир трошки покрепче, понадежнее стал. Да многие тут ждут, чтоб кто-то за них потрудился.
— Правильно! — оживившись, поддакнул ему Рождественский. — Глядя на человеческий мир с боку, все глаза проглядишь, а он от этого не станет ни крепче, ни надежнее.
— Готов уже я… Тронемся, значит?
* * *Встреча Рождественского с Парфеновым произошла в бурунах. «Партизан» сначала насторожился, но, услышав спокойный разговор старика-пастуха с Антоном, Парфенов успокоился. Он даже засмеялся было, но, словно спохватившись, смех перевел на кашель.
— Довольно штаны просиживать на печке, хватит терпеть! — неумолчно ораторствовал он. — А у нас людей недостает. Ну хорошо, если порешились. От избытка — не пытка. Оружие есть?
— Откуда оно у нас! — сказал Рождественский с досадой.
— Добудем, — решительно заявил Парфенов. — Гражданскую войну мы с вилами начинали.
Под ногами сухо похрустывал бурьян. Темное небо скупо мерцало звездами. Шли молча, и было заметно, что люди тяготились друг другом. Рождественский не вынимал руки из кармана, ощущая холодный металл пистолета. Он уже успел рассказать Антону, как работал в Ищерской неуловимый «партизан» Парфенов.
Перед рассветом пастух предложил отдохнуть. В низине они разложили костер из сухого былья.
— Може, соснули б, товарищ дорогой наш, Парфеныч, — сказал старик, протягивая ему сумку. — Под голову укладите, все же будет помягче.
— А мне всяко и всюду мягко, — ответил Парфенов нараспев. — Привычка — слыхали о свойстве такого рода? Постель — необходимость лентяев. Она их еще больше изнеживает, порождает все эти «ахи» да «охи».
— Верно, верно, — подхватил Рождественский. — Тлеют такие душой и телом. Своей цели в жизни не видят, — говорил он, стараясь напомнить Парфенову его же слова, сказанные при первой их встрече на хуторе.
— Мы, коммунисты, воздержанные люди. Я вот сознательно отказываюсь от всяких удобств…
«Ишь, какой аскет!» — с ненавистью подумал Рождественский.
— Так вот, где — ночь, где — день, и живите, как птица? — поддерживая разговор, поинтересовался он. — А многие все еще дремлют на печке, вы правду сказали.
— Твердят пустые проклятия в адрес врага, — согласился Парфенов. — Свою силу применить боятся. А теперь такое ли время, чтобы злобу прятать в мешке!
— Вы-то, как видно, побывали во многих местах, нагляделись? — спросил Рождественский, подбрасывая сухое былье в огонь. — Значит, боятся люди?
— А то и хуже, — воскликнул «партизан». — Некоторые считают борьбу напрасной тратой сил. Рассея!
— Россия как Россия, — не утерпев, возразил Антон. — Умеет она постоять за себя. Чего о ней плохо говорить?
— Великомученица — Рассея, вот я о чем.
— А к фронту поближе не приходилось бывать? — поспешил заговорить Рождественский, чтобы помешать Антону обострить разговор с Парфеновым.
— Далеко теперь фронт. До войны я жил в Ищерской. Благодатные места. Но не знаю, что там делается теперь.
Сухое былье вспыхнуло ярче, осветило темные фигуры вокруг костра. Парфенов сидел ссутулясь, настороженный и задумчиво хмурый. Было заметно, что его одолевает сон. Глаза Рождественского впились в него и не отрывались. «Кажется, время!». Он тихо сказал:
— Удивительно, что в Ищерской не успели вас разоблачить.
Парфенов встрепенулся, хотел было сунуть руку в карман, но Рождественский предупредил его:
— Руки прочь от карманов — застрелю!
Отпрянув, «партизан» вскинул голову.
— Это… что за шутка?! — дрогнувшим голосов спросил он.
— Это не шутка, — сказал Рождественский. — Это конец вашей игре.
Пламя вновь осветило Парфенова. Продолговатое лицо его вздрагивало и кривилось.
— Нелепая ошибка, товарищи! — прохрипел он, дергаясь, поглядывая на пистолет Рождественского. — За кого вы меня принимаете?
— За предателя Родины! — ответил Рождественский. — Сколько людей замучили фашисты по вашим доносам? Или это неправда?
Парфенов молчал, растерянно шевеля губами.
— Братцы, детки мои, — заговорил удивленный пастух. — Он же у нас… что же это, промеж нас душегубство!..
Не слушая деда, Рождественский кивком головы указал на Парфенова.
— Антон, обыщите.
— Братцы… — засуетился пастух. — Это же как?
— Помолчи ты, дед! — прикрикнул Антон на старика. — Во! Вот! — сказал он, вытаскивая пистолет и гранату из кармана Парфенова. — Дела-а… А в народе трезвонят: Парфенов, Парфенов! Видали его — «неуловимого»? с палачами гарцует по степи, водит врага, показывает, где у нас что — иуда!
— Однакож погоди, — попросил пастух, все еще недоумевая, — может, и отару нашу угнали по его милости?
— Не иначе, — ответил Рождественский. — Ну, как ты рассудишь, что с ним сделать, с душегубом?
— А мне до своих пора, — заторопился старик. — А касательно его, если так, — он указал пальцем на землю. — Да и она примет ли! Ну, счастливенько оставаться. Шибче вдвойне должен теперь до своих бежать…
— Ну, прощай, дед, — сказал Антон. — Беги, расскажи людям, что бешеная собака поймана.
Не легким было для Рождественского возвращение из песчаной степи. Обросший светлорусой бородкой, с воспаленными от бессонницы глазами, шел он, заплетаясь натруженными ногами, то ускоряя шаг, то замедляя его, со злостью на себя, отбрасывая мысль об отдыхе. Все его мускулы едва подчинялись ему. Он не хотел замечать и пыли, которую поднимал с дороги отяжелевшими ногами, — а их с каждым шагом становилось все труднее и труднее отрывать от земли. Наконец он пересек «Невольку».
На железнодорожной станции не было слышно паровозных гудков. Серые пустыри окраин, раскинувшиеся вокруг станции Ищерской, были затоптаны и загажены обозными стоянками. Тьма наполнялась скрежетом вездеходов, тягачей и транспортеров, грохотом огромных грузовых автомашин.
Часам к двенадцати ночи Рождественскому удалось добраться до знакомой беленькой хатки, отгороженной садом от улицы. На его стук в окно хозяева не отозвались, но ему показалось, что сквозь занавешенное стекло просачивался желтый свет. Он постучал настойчивей, придерживаясь за глинобитную стену, мелко вздрагивающую от грохота орудийных выстрелов. Послышался тонкий металлический скрежет засова, скрипнули ржавые петли, и дверь приоткрылась.
— Кто? — тревожно спросила женщина — Кого надо?
Рождественский с трудом различил с детства знакомого мужика Прохора, выглядывавшего из-за спины жены. От радости сдавило сердце. Он сказал тихо:
— Пустите обогреться…
По-видимому в его голосе Прохор уловил что-то знакомое. Он потихоньку отстранил жену за притолоку, пропуская бородатого человека в сени, не проронив ни слова, пока не вошли в горницу, освещенную лампой. Молча, с настороженной наблюдательностью хозяин измерил взором пришельца.
