Бальк приказал Миту не высовываться, а сам приготовил МП-40, откинул приклад и оттянул затвор. Хорошо, что они захватили с собой ящик с гранатами.
– Ну что, мужики? – Бальк оглянулся на расчет. Все ждали, что скажет он. От его слов зависело, выживут они здесь сегодня или нет.
– А если мы их пропустим? Они же нас пока не видят! А когда займутся переправой, им вообще будет не до нас! Ну и пусть уходят. Нам с ними все равно не справиться. – И Генрих Дальке вытер со лба пот. – Вон сколько их валит!
– Мы должны выполнить свой долг, – прошипел Райгер и побледнел. – Бальк, командуй – огонь. Мы должны выполнить свой долг. Иначе ты, как командир группы, пойдешь в штрафную.
Бальк молчал. Угроза Райгера его не напугала. Единственное, что он почувствовал в это мгновение, – жгучая неприязнь к своему подчиненному. В других обстоятельствах он, пожалуй, ударил бы его. Но теперь надо было думать о другом. Он продолжал наблюдать в бинокль за передвижением русских. Ни один мускул не дрогнул на его окаменевшем лице. Да, без всякого сомнения, это та самая разведгруппа, о которой говорили люди из абвера. Теперь они возвращаются назад. И угораздило же их выходить на нашем участке…
– Черт бы тебя побрал, Вилли, ты хоть бы здесь, в окопе, оставался человеком. Они же затопчут нас, если мы откроем огонь! Через десять минут твоя простреленная партийная башка будет лежать в болоте. Ты этого хочешь?
– Бальк, прикажи этому чертову пораженцу сесть за пулемет и открыть огонь. В противном случае я вынужден буду обо всем доложить командиру роты. – Райгер дрожащими руками перебирал гранаты и отвинчивал колпачки взрывателей. Во время боя делать это будет некогда.
– Генрих, к пулемету! – скомандовал Бальк, будто очнувшись. – Длинными очередями – огонь!
– Это безумие, Арним! Это безумие!
– Выполняйте свой долг, ефрейтор Дальке! – Бальк говорил чужим голосом. Как будто в нем вдруг ожила некая механическая сила, заводная машинка, которая в одно мгновение овладела им и теперь методично отдавала команды, заставляя действовать и других, и его самого так, как должен в таких обстоятельствах действовать германский солдат.
– Райгер, займись подачей ленты. И помните: если наш «сорок второй» заклинит, нам конец. Бейте в середину колонны.
Резкий щелчок сбил каску на голове первого номера Schpandeu набок, и тело Генриха Дальке, утратив живую упругость и будто сократившись в размерах, начало заваливаться набок, на Райгера, который тем временем возился с патронными коробками.
– Бог мой! Это снайпер! Мы у него на мушке!
Они оттащили мертвое тело Дальке в угол окопа.
– К пулемету! – рявкнул на Райгера Бальк.
Райгер еще сильнее побледнел. Теперь его колотило так, что Балька охватило сомнение, справится ли тот с «сорок вторым».
– Давай! Быстро! По центру колонны! Длинная очередь! Я буду держать ленту.
– Я выполню свой долг, – прошелестел одеревеневшими губами Райгер, вскочил на колени, потянулся к рукоятке затвора и тут же получил пулю под самый обрез каски.
Русские уже разворачивали цепь. Бальк увидел, как один из них, высокий, в расстегнутом до пояса камуфлированном комбинезоне бежал к их окопу, на ходу отстегивая от ремня гранату. До него было еще метров девяносто. Гранату с такого расстояния он, конечно же, не добросит. Но через минуту расстояние станет вполне подходящим.
Бальк отвалил тело Райгера от Schpandeu, передернул затвор и прижал короткий рог приклада к плечу. Шансов у него почти не было. Либо он уже на мушке у снайпера и тогда вот-вот последует удар очередной, третьей пули в его каску. Либо снайпер все же меняет позицию, а значит, у него есть минута или даже две, чтобы положить цепь русских, которые уже охватывают их окоп.
– Мит! Придерживай ленту!
Не может такого быть, мелькнуло смутной надеждой в его голове, чтобы меня убивали возле пулемета во второй раз. Снаряд дважды не падает в одну и ту же воронку.
Schpandeu лихорадочно задрожал в его руках. Патроны шли в приемник ровно, без задержек. Мит исполнял обязанности второго номера безукоризненно. Сильный удар внезапно отбросил Балька в угол окопа, к телу Генриха Дальке. Последнее, что он видел – толстые линзы очков Мита и в них огромные глаза, похожие на глаза какого-то сказочного насекомого, которого Бальк видел на детской картинке давным-давно, в далеком городе на сказочной реке…
Переправу начали в полночь.
Воронцов и Иванок сняли с коня Кондратия Герасимовича, перенесли в лодку. Нелюбин на прощание махнул рукой, что-то прошептал. А что, никто не разобрал.
Воронцов приказал срочно отыскать Веретеницыну и, когда она подбежала к нему, велел отправляться вместе с первой партией раненых. Но она отказалась.
– Если можно, я с вами.
– Нельзя. Отправляйся с Кондратием Герасимовичем. Ему твоя помощь нужнее. Постарайся сделать все возможное, чтобы он как можно скорее попал на операционный стол. Разыщи Игнатьеву. Она все сделает.
– Ну, тогда до встречи на том берегу. – И Веретеницына обхватила его за шею. Он почувствовал ее теплые руки и шершавые губы, пахнущие не то смолой, не то какой-то травой. Видимо, что-то жевала, пытаясь утолить голод. Сухой паек они доели сегодня утром, перед маршем. Отложить сухарь-другой про запас Веретеницына не догадалась. Избаловал ее старшина Гиршман.
Воронцов почувствовал, как она вся дрожит, и ему стало жалко эту странную девушку и стыдно за то, что так часто своими приказаниями подвергал ее опасности. На этот раз он не отстранил ее. Погладил сырые, пахнущие лесом волосы и сказал:
– Позаботься о Нелюбине. И не вздумай возвращаться. Видишь, что тут творится.
Она легко запрыгнула в лодку. Разведчики из группы лейтенанта Васинцева тут же оттолкнули перегруженное суденышко, предоставляя его судьбе и лодочнику. Плоскодонки неслышно ушли в прозрачную ночь.
Раненые были отправлены. Оставшиеся на западном берегу вздохнули с облегчением и принялись отрывать окопы.
Бой на юго-востоке, в стороне хутора, затих. Лишь через равные промежутки времени оттуда доносилась перекличка двух пулеметов. Вначале торопливо отстукивал тремя-пятью патронами немец, ему через две-три секунды тем же, только пореже, отвечал «максим».
Воронцов лег под ореховым кустом и затих. Ему, как когда-то осенью под Юхновом, после первого боя, захотелось вдруг исчезнуть, раствориться, стать частью леса, травой, побегом пахучей крушины или жимолости, затеряться среди мельчайших капелек тумана, который наползал с протоки, заполнял лес, глушил звуки и делал окружающий мир нереальным, придуманным кем-то для какой-то чудовищной забавы. Даже утки на болоте затихли. Какая тихая ночь! Но покой, царящий окрест, только натягивал нервы, дразнил, напоминая о его хрупкости, призрачности. Воронцов не выдержал напряжения и перевернулся на другой бок. А Кондратий Герасимович, вспомнил он о Нелюбине, похоже, отвоевался. Хорошо, если потеряет только ногу. Без ноги жить можно. Вернется в свои Нелюбичи, к своим женам и детям… Из полузабытья его вывел приглушенный голос Иванка:
– На вот, гостинец тебе от дяди Кондрата. – И Иванок воткнул в землю прямо возле его глаз малую пехотную лопату.
Вот это настоящий боевой товарищ, с благодарностью подумал о Нелюбине Воронцов и вдруг поймал себя на мысли, что завидует старику. И тому, что он уже, должно быть, скоро будет на своем берегу, и тому, что поедет домой… О друге вот позаботился, свою лопату мне оставил. Значит, не собирается в батальон возвращаться.
– А ты? – спросил он Иванка.
– У меня своя есть.
Окоп для солдата – дело привычное. Чаще всего даже – желанное. Воронцов тоже быстро отрыл неглубокую ячейку. Иванок принес из лесу охапку мха. Они выстелили дно сосновыми лапками, потом мхом и улеглись, приготовив автоматы. Зачехленную винтовку с драгоценной оптикой Иванок отправил на лодке вместе с Нелюбиным. Ночью она здесь была ни к чему.
– Чем это так сильно пахнет? – И Иванок беспокойно высунулся из тесного ровика и покрутил головой.
– Черемухой.
– Точно. Отвык. Забыл ее запах. А ты, Сашка, наверное, все про свою Зинку думаешь?
Воронцов усмехнулся. И тоже спросил:
– А ты?
– Нет, я больше о сестре думаю. Жива ли она? Если жива, то как ей там? Это ж ведь все равно что в плену. И зачем мы пленных берем? Нет, я понимаю, когда «языка» надо захватить. Допросить, вытащить из него все, что он знает. «Язык» есть «язык». А в бою? В бою мы их зачем берем? Ведь до боя они сдаваться и оружие бросать не хотят. А когда штык под ребро подведешь, тут сразу – «хенде хох».
– Иванок, расскажи что-нибудь о Прудках. Только потише.
– Вот и ты жалеешь проклятых, – вздохнул Иванок, не находя сил отвлечься от своих тяжелых, как болотный туман, дум.
– Да не жалею я их. Но, понимаешь, Иванок, все мы на войне – солдаты. И стреляем друг в друга только в бою. А убивать пленного… Это ниже достоинства любого солдата. Тем более офицера.
