— Молодцы, орлы! Еще чуток поднажмете — и рекорд у нас в кармане! — Понизив голос, Иван Петрович с радостным оживлением продолжал: — Дела-то у соседей застопорились, в самый раз подсекать.
Вытирая соломой руки, подошел Синецкий.
— Ты что же, Романюк, редко в машину заглядываешь? — упрекнул он комбайнера.
— Что в нее заглядывать, работает исправно, — ответил Романюк, обеспокоенно поглядывая на председателя.
Михаил Петрович видел, что Синецкий взвинчен, что он с большим трудом удерживает себя от крика. Это чувствовалось по тому, как он трет соломой уже чистые руки, как вздуваются и пропадают желваки на щеках, но Виктор Тимофеевич все-таки не выдержал, повысил голос:
— Бить мало за такую работу! Ты что, Романюк, за гектарами гонишься, проценты вышибаешь, а зерно идет в солому!
— Преувеличиваешь, Виктор Тимофеевич, — вмешался председатель.
— А ты, Иван Петрович, пойди да посмотри. Деки не поджаты.
— Ну... не доглядел человек, так что же его — казнить за это? — миролюбиво сказал председатель, видимо, силясь замять этот разговор.
— Не доглядел? Нет, здесь другим попахивает, — гневно возразил Синецкий. — Романюк знает, что делает, Романюк знает, как повысить выработку — бузуй на повышенной скорости, не обращай внимания на потерю зерна — и будет две нормы... Ему важно в маяках покрасоваться. Да какой же он маяк? Он — бракодел. Его надо немедленно отстранить от комбайна!
— Давай, Романюк, поезжай, — запальчиво распорядился председатель. — А то, я гляжу, дискуссия не скоро закончится.
Синецкий преградил дорогу комбайнеру.
— Нет, постой, Романюк. Пока не отрегулируешь машину, не тронешься. Хватит очки втирать, хватит ходить в героях!
Михаил Петрович глянул на Федора Копылова. Смущенный парень стоял с опущенной головой, как будто самого его уличили в чем-то постыдном.
Направляясь к легковой машине, Иван Петрович с досадой упрекал Синецкого:
— И зачем ты шум поднял? Облаял хорошего человека. А за что?
— Извини, Иван Петрович, он — паинька, он — хороший, трогать его не смей — маяк! — раздраженно отвечал Синецкий. — И еще извини, мне кажется, ты знал, почему Романюк вперед вырвался. Ты ведь старый волк, сам из комбайнеров, понимаешь, где и как схитрить можно, чтобы подскочили показатели, тебя этому учить не нужно, прошел школу...
— Выходит, я научил Романюка отжать деки и зерно терять? Так по-твоему?!
— Научил или знал, но прошел мимо, — это ведь одно и то же.
— Ты, Виктор Тимофеевич, осторожней на поворотах, — глухо пригрозил Иван Петрович. — Ты помни: мы тебя избрали, мы же и переиграть можем.
Синецкий живо отпарировал:
— Председатель колхоза тоже лицо выборное, так что мы с тобой, Иван Петрович, здесь на одинаковых правах.
Брат сел в свою «Волгу» и уехал. Синецкий и Михаил Петрович залезли в газик и помчались вслед за председательской машиной.
На душе у Михаила Петровича было скверно, так скверно, что он сожалел и поругивал себя за то, что согласился проехаться по полям. Вместо того, чтобы взбодриться от степной шири, от пахучего степного воздуха, у него было такое ощущение, как будто побывал в пекле и наглотался всякой дряни. Его удручила неприятная, злая стычка двух руководителей колхоза — председателя и секретаря парткома. Конечно же, спор между людьми, по-разному понимающими то или другое дело, был ему не в диковинку. В их больнице, случалось, тоже разгорались между врачами жаркие баталии из-за диагнозов, методов лечения. Но там люди сражались по-иному, там «побежденные» радовались вместе с «победителями», если больному становилось лучше.
Михаил Петрович еще не знал, на чьей стороне окажется правда, — на стороне брата или Синецкого. Ему хотелось, очень хотелось, чтобы прав оказался Ваня. Он с неприязнью поглядывал на сидевшего рядом Синецкого. Эта неприязнь удваивалась еще от того, что он каким-то неосознанным чутьем угадывал правоту Синецкого, и в мыслях начинал корить брата, который в споре был грубоват, самонадеян и больше верил не в здравый смысл, а в силу занимаемой должности.
Неподалеку от полевого стана, у чахлой лесной полоски, председательской машине повстречалась районная легковая, тоже «Волга», но более яркого цвета. Машины сблизились — радиатор в радиатор, остановились, как бы принюхиваясь друг к другу.
В то время, когда Синецкий подрулил к «Волгам», из районной вышел приземистый полный мужчина в очках и клетчатой кепке.
— Вот хорошо, что сразу двоих встретил, — обрадовался он, пожимая руки председателю и Синецкому. — Как уборка?
— Пошла полным ходом, Аким Акимович, — поспешил с ответом председатель, и Михаилу Петровичу показалось, что Ваня сразу как-то увял, стал ниже ростом, и сузившиеся глаза его беспокойно и заискивающе поглядывали на районное начальство.
— Проезжал — видел, пошло дело...
— Стараемся, Аким Акимович, сил не жалеем, — с той же поспешностью отвечал председатель, как будто боялся, что кто-то может усомниться в его старательности.
— Мы там районное обязательство пересмотрели, — небрежно обронил Аким Акимович. — Вы тоже помаракуйте у себя.
— В связи с чем пересмотрено районное обязательство и кто его пересматривал? — с наигранным простодушием полюбопытствовал Синецкий.
— Как то есть: «в связи с чем»? — искренне удивился неуместному вопросу Аким Акимович. — Ты что, Синецкий, не в курсе?
— Трудно порой уследить за вашим курсом.
Аким Акимович сделал вид, будто не расслышал этих слов, и обратился к председателю:
— Мы там накинули тебе до миллиона. Есть такая мысль — вытянешь.
— Поднатужимся, Аким Акимович, — с готовностью согласился Иван Петрович.
— Вот и лады. Урожай у тебя приличный. Мы там перемножили, все в ажуре получается. Надеемся на тебя, Воронов, — по-отечески ласково похлопал он по плечу Ивана Петровича.
— Научились множить! — возмутился Синецкий. — Вы же знаете, товарищ Рогов, наш план — пятьсот пятьдесят тысяч пудов. План выполним. Будем стараться убрать все до зернышка, окажутся излишки — сдадим, хлеб прятать не станем. Но принимать уже третье в этом году обязательство — это, извините, не солидно, совестно говорить колхозникам!
— Что ты со мной торгуешься! — разъярился Аким Акимович. — Мы не купцы-коробейники. Есть мнение, а ты философствуешь!
— Но позвольте, мы еще уборку не закончили, семена не засыпали, колхозникам ни грамма не выдали, вон сколько хлеба на корню стоит, а уже делим шкуру неубитого медведя.
Аким Акимович покрутил головой.
— Эх, Синецкий, мало тебя терла жизнь, не прошел ты через все жернова, — поучительно изрек он. — Ты что же думаешь, там напрасно хлеб едят, меньше твоего понимают?
— Не попрекаю куском хлеба тех, кто «там». Но вы же помните, что вышло в прошлом году: наш уважаемый председатель чуть ли не единолично взял высокое обязательство, под барабанный грохот выполнил его и посадил скот на голодный паек. Вам известно, сколько мы потеряли на этом? Это вы перемножили?
— Брось доказывать аксиомы, — сердито отмахнулся Аким Акимович. — Нужно, значит нужно, и вопрос исчерпан.
— Кому нужно? — не уступал Синецкий.
— Изволь, отвечу — государству!
— Вранье. Погибший скот государству пользы не принес!
— Так, так, Синецкий, показал ты свое лицо, показал... Я тебе вот что скажу: занимайся наглядной агитацией, а тут мы без тебя разберемся... Незрелый ты человек, Синецкий, мелко плаваешь, дальше своего колхоза не видишь, — упрекал Аким Акимович. — Ошиблись мы в тебе, будет время, исправим ошибку. — Рогов кивнул Ивану Петровичу, они отошли от машин, заговорили о чем-то вполголоса.
Михаил Петрович и Синецкий остались у той же чахлой лесной полоски. Над ними висело бледно-голубое пустынное небо — ни тучки на нем, ни облачка.
Духота... «
В пожухлой, опаленной солнцем и густо припорошенной пылью траве лениво позванивали невидимые кузнечики. Высоко в небе величественно парил степной орел. Что-то заметив на земле, он резко спикировал, но, вероятно, промахнулся, не ухватил добычу и отлетел, разочарованный, в сторону.
— За сусликами орел гоняется, — раздумчиво проговорил Синецкий, следя за полетом птицы. — Так вот и мы порой — высоко парим, а потом, глядишь, промах...
У Михаила Петровича еще не стерлось чувство неприязни к Синецкому, ему даже подумалось, что молодой задиристый инженер просто-напросто кокетничает, рисуется: я, мол, не чета мужиковатому председателю Воронову, который готов поднять лапки перед начальством и покорно лепетать только одно — «слушаюсь», я не страшусь высказывать начальству свое «особое мнение»... Таких легковесных людей Михаил Петрович уже встречал и не мог относиться к ним серьезно. Вот почему сейчас он проговорил насмешливо:
