— Замолчи ты! Разговорился, — одернула тактичная тетя Валя своего мужа.
— Правильно, правильно, — поддержал дядю Слава. — Шел в гости к боевому штурману, а попал к тыловой барышне.
Женя счастливо улыбалась.
— А мне так приятно смотреть на Женечку в ее студенческом платьице, — вытирая слезы, сказала Анна Михайловна. — Смотрю и вроде забываю, что она снова уедет туда…
Мужчины заговорили о только что начавшейся в Каире конференции Рузвельта, Черчилля и Чан Кай Ши, а женщины подсели ближе к Жене, расспрашивали ее, качали головами и ахали. Завели патефон и с удовольствием слушали беззаботные довоенные песни…
На следующее утро и через день Женя просыпалась с радостной мыслью, что она дома у мамы и папы и что вечером увидит Славика. Папа уходил на работу, а Женя с мамой неторопливо завтракали, говорили и не могли наговориться. Около четырех Женя начинала одеваться, собиралась в театр или на концерт.
Они гуляли по Москве, снова и снова говорили о любви и дружбе, и Женя, не стесняясь, излагала Славе свои взгляды. Странное дело: с ним ей было разговаривать легче, чем с подругами — она не боялась, что он назовет ее наивной и ничего не смыслящей в жизни. Он слушал ее почтительно и охотно соглашался. Согласился даже с придуманным ею принципом: «Любя одного, можно полюбить другого, но при обязательном условии, что он лучше первого». Слава воспринял это на свой счет, как намек на то, что он не самый лучший, Женя же имела в виду прежде всего себя.
26 ноября Слава уезжал в Горький. На вокзал они приехали загодя и долго стояли у вагона, Слава держал Женю за руки, а ей было стыдно перед проводницей, которая разглядывала их в упор. Объявили отправление, и тогда Слава неожиданно притянул ее к себе и поцеловал в губы.
— Я люблю тебя, Женечка, — прошептал он.
— Дорогой мой, — также шепотом ответила Женя и на мгновение прижалась к нему…
В свой полк — «дом № 2» Женя приехала в начале декабря после почти месячного отсутствия. Она была весела и жизнерадостна, много смеялась, рассказывала о Москве, о маме, перескакивая с одной темы на другую, теребила Дину Никулину.
Однажды, когда они гуляли по берегу моря и разговаривали о своих девичьих делах, Женя восторженно поцеловала подругу несколько раз, нежно прижалась к ней и на минуту затихла.
— Послушай, а ведь ты влюблена, — сказала Дина, внимательно взглянув на Женю.
— Влюблена, Диночка. Какая ты умница.
— Так ведь это всякому видно. Скрытничать ты не умеешь.
Евдокии Яковлевне Рачкевич, «мамочке» всех девушек, Женя вечером призналась:
— Каюсь перед вами: в дороге влюбилась в одного капитана, которого знаю совсем мало. Видите, какие у вас «дочери». Не следовало отпускать одну.
Фотографию танкового капитана Славика внимательно рассмотрели ближайшие Женины подруги и отозвались одобрительно. Сразу Женя получила целую серию «деловых» советов насчет того, как проверить его чувство и как себя вести, чтобы он не зазнался. Она выслушивала советы серьезно.
В привычной жизни, к которой вернулась Женя, появилось новое: ожидание писем от Славы и ожидание его самого. Перед отъездом в Горький он обещал обязательно приехать к ним в Пересыпь из Темрюка, где стояла его часть. Он вполне мог сделать это, потому что в его распоряжении была легковая машина. И теперь, когда на улице рыбачьего поселка появлялась какая-нибудь посторонняя «эмка», у Жени замирало сердце.
В короткие свободные минуты Женя снова и снова вспоминала все, что с ней произошло в дороге, с чего началось их знакомство, кто из них и что сказал, и особенно последние слова Славы: «Я люблю тебя Женечка». То, что с ней случилось, было событием поразительным, таким же поразительным, как и ее превращение из обыкновенной студентки в боевого, трижды орденоносного штурмана. Каждый день, проведенный в Москве, она переживала заново и очень жалела о том, что на своей фотографии, подаренной Славе в поезде по дороге в Москву, написала как-то неумело: «Дарю чужому человеку» («Глупая, упрямая зазнайка. Как будто нечистый толкнул под руку. Приятно ему смотреть на такую надпись?»).
Наконец пришло первое, очень важное письмо:
«Милая моя Женечка.
…Все-все напоминает мне тебя. Со мной еще так не было! Тоскую по тебе. А сколько раз я вынимал из планшетки твою фотографию!»
Она дождалась свершения и этой своей мечты — любимый ею человек пишет: «Милая моя Женечка».
«…С некоторых пор ты, моя дорогая, для меня вторая жизнь. Ни о ком я не беспокоился до этого, а теперь все время буду думать о тебе, и, наверное, никакая работа и опасность не смогут отвлечь меня от этого. Жить буду только тобой и твоими интересами».
В другом письме:
«…Да, не знал я до тебя такой нежной, развитой, скромной, волевой и обаятельной девушки. И прости меня, если я как-нибудь отважусь еще поцеловать тебя».
«…Совершенно с тобой согласен относительно высказанного тобой взгляда на дружбу и взаимную любовь. Я же не эгоист, и если бы стоял на той точке зрения, что есть лучший человек, но ты должна, допустим, любить меня — худшего, этим бы я доказал как раз нелюбовь к тебе. Я буду желать только счастья тебе, если полюбишь лучшего паренька, но, как и ты, оскорблен буду, если ошибешься в выборе».
Письма стали поступать одно за другим.
«Снимал снаряжение и смотрю, у портупеи конец ремня заткнут хвостиком в обратную сторону, и я вспомнил, что однажды ты, немного склонившись ко мне (твои волосы были близко-близко), играла ремнем портупеи и ее конец заткнула так…»
«..Неужели, милая Женечка, ты так и не веришь в правдивость и постоянство моего чувства к тебе?»
(«Как права была моя бедная Галочка: если любишь человека, запоминаешь всякую мелочь, с ним связанную. Я верю ему».)
«…Милая девушка моя! Мне так хочется тебя чаще видеть, поцеловать, нежно обнять тебя и долго, долго смотреть в твои глубокие глаза, но… только тогда — когда они не темнеют».
«…Ты меня извини за некоторую резкость в стилистике письма, но, следуя хотя бы учению Спинозы из его «этики», — то он говорит, что «язык губ — более красноречив, чем язык звуков».
(«Мой ученый Славик. Вспомнил Спинозу. А вот Спинозу-то я и не читала. После войны придется читать и заниматься по 12, нет — по 16 часов в сутки».)
«…Ты пойдешь совершенствовать знания в Академию, а я вернусь к своему инженерному труду. Наш с тобой союз укрепится появлением обязательно с голубыми глазами и белыми волосенками Женечки или Славки (чтобы были толстенькими, краснощекими «бутузами»), и напоминать будет нам дочь или сын то тяжкое время, когда в урагане войны родилась и крепла наша дружба».
— А Рудневой нет. Поздно приехали, товарищ капитан. Ушла к замкомандира по летной.
— Это где же?
— Через три домика.
— Спасибо.
— Смотрите, чтоб ветром в море не сдуло.
Ветер свистит и воет, грохочет в сумерках море. Маленькие самолеты, притянутые тросами к земле, вздрагивают при каждом порыве ветра.
Сегодня, 24 декабря, все полеты отменены. В поселке безлюдно, окна тщательно закрыты ставнями, только кое-где светится тонкой ниткой щель.
Слава стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, входит в маленький домик, пригнув голову под низкой притолокой. В сенях темно, за дверью голоса, смех. Он приоткрывает дверь в комнату, на скрип поворачивают головы три девушки: два капитана и один старший лейтенант.
— Славик! Славик приехал, — Женя выскакивает из-за стола ему навстречу (обрадовалась, растерялась, покраснела).
— Прежде всего, здравия желаю и поздравляю гвардии старшего лейтенанта с днем рождения. Прошу принять дары скромного танкиста.
Слава вынимает из вещевого мешка две бутылки шампанского, ставит на стол.
— Танкистам ура! — говорит Сима Амосова. — Видать, и правда — «порядок в танковых частях».
— Восемь часов ехал, трясло жутко, боялся пробки вылетят.
— Симочка, Дина, познакомьтесь… Это Славик, я о нем рассказывала.
— Знаем такого, много наслышаны.
— Но это еще не все. Вот, пожалуйста, примерь.
Слава достает из кармана шинели четыре золотых погона с тремя маленькими звездочками на каждом.
— Славик, ты — золото, потому что даришь то, о чем я мечтала. Ты — золото, потому что даришь золото.
— Сажай золотого Славика за стол, пусть поест человек с дороги. А погоны сейчас примерим.
Пробка хлопнула, шампанское вспенилось, зашипело в стаканах, фосфорически светясь при несильной керосиновой лампе.
— За нашу Женюру, за милого звездочета, за нашего требовательного штурмана, и чтобы пить нам за ее здоровье много десятков раз!
— И чтобы скорее кончилась эта война.
— Ну, это будет отдельный тост.
— Вот как сделаю 700 вылетов, так война и кончится. Я уже загадала, — говорит Женя.
