— Лежи, голубчик, лежи, — произнес деревянный голос. — Все хорошо. Главное, не дергайся.
— Доктор? — спросил Щурков, узнавая Морякина.
— Я, голубчик. Я. Ты только лежи.
Приподняв голову, Щурков огляделся. Он возле того же куста, где и упал. Рядом с ним, бледный, с заострившимся кончиком носа, лежал рядовой Авакян. Над ним, склонившись, хлопотал санинструктор Сальников.
— Жив он? — спросил Щурков, облизав пересохшие губы.
— Жив, — ответил Сальников. — Все в порядке. Только больно кровистый.
Услыхав разговор, Авакян шевельнулся. Слегка, на самую малость, приоткрыл глаза и, тяжело шевеля губами, прошептал:
— Товарищ капитан… мой автомат… цел?..
Щурков поначалу даже не понял, о чей речь, настолько неожиданно прозвучал вопрос. Наконец, уразумев, что беспокоило Авакяна, он тронул его лоб рукой. Успокоил:
— Лежи спокойно, Шаген. Все цело. Все. Кроме вот тебя.
— Я ничего… — силясь улыбнуться, шепнул солдат. — Вы только автомат… поберегите. Очень прошу…
— Хорошо, сынок. Побережем.
Подошли санитары. Хотели положить Щуркова на носилки.
— Отставить! — поднял голос капитан и повернулся к Морякину: — Помогите мне сесть в машину. Потом долечусь. Потом.
Морякин дал знак санитарам, согласно кивнув.
Ротного на руках донесли до бэтээра. Подтянувшись, он занял привычное место.
Курбан, высунувшись из люка, с тревогой смотрел на командира, но ни о чем не спрашивал.
— Вперед! — сказал Щурков. И добавил: — Только ты не гони, казаче.
Бэтээр осторожно двинулся с места. Размеренно мельтеша роторами, над ними прошла вертолетная пара. Скрылась за горбатым кряжем.
Минуту спустя глухой протяжный грохот прокатился над скалами. Дрогнула земля. Раз, второй…
— Товарищ капитан! — закричал Курбан весело. — Хорошо работают вертушки! Там перья вверх полетели.
Со стороны Дарбара над долиной взвились три ракеты красного дыма. Лопнув в высоте, они распахнулись клубящимися султанами.
— Наши! — облегченно воскликнул Щурков. — Смотри, Курбан, в оба! Опрометчиво не палить!
В это время со стороны Жердахта в долину Ширгарм уже втягивалась огромная колонна. Впереди шел бэтээр с солдатами царендоя. За ними, наполняя окружающий мир гулом моторов, двигались работяги ЗИЛы, терпеливые «татры».
Шли бортовые машины, самосвалы, цистерны, фургоны, трейлеры.
Шли на Дарбар.
Шли, утверждая силу и неодолимость новой, открытой для страны гор жизни.
Среди каменистых взгорий вьется унылая дорога афганской глубинки — рах. Она то сбегает пыльной колеей с откосов, то лентою серпантина взбирается на сыпучие кручи, лепится к скальным стенкам, пробивается через узости теснин, чтобы выбраться на простор плодородной долины и вольно бежать вдоль арыков — джоев — до новых линий хребтов, круч и скал.
Кто пробил этот путь первым? Сколько ног и копыт ударило за веки вечные по твердому камню, пока на нем не появились первые признаки торного раха? Кто знает? Кто ведает? Кто может ответить?
Вот семенит по дорожной ленте долготерпеливый маркаб — афганский ишачок-вездеход. Надежный друг и незаменимый помощник крестьянина-бедняка, равно пригодный к работе в степи и в горах. За маркабом бредет пахгозар — пешеход. Бородатый чалмач шествует, заложив за спину посох, закинув на него натруженные руки. Движется мерно, не торопясь. Да и куда спешить? Поспешишь — людей смеяться заставишь. Тише будешь шагать — дальше уйдешь. Бежать захочешь — ненароком споткнешься…
Так, оберегаемый тысячевековой мудростью, движется лахгозар к своей цели неторопливо, но неудержимо.
По той же дороге, нагоняя пешехода, следующего за своим ишачком, поднимая белесую пыль до самого неба, проносится могучий грузовик — лари. Проносится и исчезает за поворотом, оставив после себя как воспоминание оседающую на камни пыль и запах вонючего перегара.
И вроде бы ничего не случилось, не произошло. Обычная для нас картина — случайная встреча на дороге. Дело будничное, привычное. Так, пустяк.
Между тем — о, где вы, мудрецы и философы! — случилось и произошло весьма удивительное.
В один и тот же временной миг, коснувшись, но не потревожив одна другую, промчались и разминулись две разные эпохи, два разных мира, две цивилизации различного измерения.
Не верите? Тогда у человека, сидящего за баранкой лари, в традиционной шапочке он или в обычной чалме, спросите, куда держит путь на своей машине. И он даст ответ, который ничем нас не удивит. Ответ человека двадцатого века: «Еду из Кабула в Джалалабад. Надеюсь, скоро доберусь».
Потом задайте тот же вопрос пахгозару, с посохом чертящему пыль ногами. «Э, уважаемый, — ответит вам чалмоносец степенно, — собирался в Джалалабад. Но куда приду, известно только аллаху. Все мы пыль на его священных ногах, и ветер провидения может сдуть нас в любое мгновение. Вот собирался попасть к месту завтра к утру. Да попаду ли, пусть будет благословенно священное имя пророка!»
Два разных вида движения, два мировосприятия и мировоззрения. С одной стороны, диктуемый машиной темп, с другой — текучая неторопливость, рассчитанная на силу ног пешехода и выносливость маркаба. Они встретились, разминулись и не поняли, что разделены непреодолимой пока стеной времени.
Существуя одномоментно, явления отстоят друг от друга на расстояние разных, почти несовместимых эпох.
— Что соединяет людей? — спросил любопытный человек мудреца.
— Дорога, — ответил тот без раздумий.
— Что их разъединяет?
— Дорога, — ответил мудрец.
Задумался человек, не поняв великой мудрости ответа. Да и как ее понять неученому? Чтобы проверить сомнения, человек еще раз обратился к ученому носителю мудрости и повторил свой вопрос:
— Что соединяет людей?
— Время, — ответил мудрый.
— Что же тогда их разъединяет?
— Время, — таким был ответ.
Еще более удивился непонятливый искатель истины и подошел к третьему мудрецу. И опять спросил:
— Что соединяет людей?
— Идеи, — ответил тот кратко.
— Что же разъединяет их, о мудрейший?
— Идеи.
Совсем расстроился человек. Двинулся в долгий путь. Явился в город. Нашел мудрейшего из самых мудрых. И задал ему свой вопрос:
— Что соединяет людей?
— Дружба, — ответил мудрейший.
— Что же их, в таком случае, разъединяет?
— Вражда.
— Вах! — сказал человек удрученно. И признался мудрейшему из самых мудрых: — Как мне, простому дехканину, верить в ученость мудрых, если ни один ответ их не совпал с предыдущими? Четыре мудреца из разных мест и четыре непохожих мнения. Как быть простому?
— Как тебя зовут, человек? — спросил мудрейший из самых мудрых.
— Я Икрам Ахмак [17] из кишлака Падархейль.
— Почему тебя прозвали Ахмак?
— А как еще можно назвать человека, если у него ума ни на медный пули [18]? Если встречным и поперечным он задает вопросы, ибо сам ни в чем разобраться не может?
— Что же ты спрашиваешь у людей?
— Спрашивал, почему солнце днем белое, а к вечеру краснеет? Почему летом — лето, а зимой — зима? Кому не надоест такое, и кто после таких вопросов будет считать человека умным?
— Успокойся, уважаемый Икрам, — сказал мудрейший из самых мудрых. — Потому что ты давно не Икрам Ахмак, ты — Икрам Хаким [19]. Ибо задавать вопросы и внимать поучениям — удел мудрости. Не только тот, кто умеет говорить и поучать, бывает мудрецом. Поучают порой и глупцы, глупей которых только маркаб. Мудрец чаще всего тот, кто спрашивает, кто слушает и сомневается. Ты не принял на веру три ответа, пошел за четвертым. Между тем все три мудреца были правы, как прав и я. Благословен тот, кто ищет поучения. Поучение — это бриллиант мудрости. Умение слушать, внимать поучениям — оправа для бриллианта. Все вместе делает знания перстнем величия. И ты его достоин, простой человек.
Поучение, произносимое старшими, — это сосуд, наполненный живительной влагой знаний, которая с бережностью и тщанием передается от поколения к поколению…
* * *
Возле стана, где шпун Захир расположился на дневку, в кустах перекати-поля дети углядели стайку кекликов.
— Можно, я выстрелю? — спросил Рахим у отца.
— Стреляй, сынок, да будет благословен твой прицел, — разрешил старик.
Мальчик прицелился. Выстрелил. Стайка птиц, шелестя крыльями, взмыла над степью.
— Не попал, — признал свой промах мальчик.
— Мне стыдно, — сказал старый пастух, — За тебя стыдно, Рахим. Куропатки сидели так близко и так чинно, что не попасть в них было нельзя. Ты выстрелил и промахнулся, Рахим. Это позор для мужчины нашего рода. Если пуля пущена, она должна найти цель. Мне жаль не патрона. Мне больно, что ты так плохо целился. В какую из куропаток смотрел твой глаз?
