вечером, когда Костромин вошел в полусожженное село. Он спросил незнакомого солдата, где санчасть, и тот указал ему на один из уцелевших домов в конце улицы.
Перед пятистенным домом густо разрослись сирень и акация. Забора не было, его, очевидно, пожгли немцы, но калитка уцелела. Она была полуоткрыта, и Костромин тихо вошел в нее. Отведя в сторону ветку сирени, он остановился в нерешительности.
На просторном крыльце стояла белокурая девушка, полная, с высокой грудью; две медали, прикрепленные к ее выцветшей гимнастерке, лежали совсем горизонтально. Рядом с ней стоял сержант в лихо заломленной пилотке, с расстегнутым воротом, откуда сверкал белизной свежий подворотничок. Не замечая Костромина, сержант обнял девушку и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Девушка стукнула сержанта по спине свободной рукой, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.
Костромин отступил за кусты, терпеливо дождался, пока сержант прервал на время свою любовь, громко кашлянул два раза и неторопливо направился к крыльцу.
Сержант лениво приложил руку к пилотке, а девушка сказала: «Здравствуйте, товарищ капитан», — и опустила глаза. Лицо ее горело, как и закат, просвечивающий сквозь сирень и акацию.
— Могу я видеть Юлию Андреевну?
Девушка подняла глаза.
— Она спит после дежурства. Я узнаю.
Она скрылась в дверях.
Костромин ждал. Сержант уходить не собирался. Прислонясь к столбику крыльца, он со скучающим видом уставился на облачко в небе и, видимо, мысленно проклинал непрошеного гостя.
— Заходите, — сдавала из сеней девушка, — только осторожнее, тут у нас можно ногу сломать.
Костромин, шагнув к двери, успел перехватить насмешливый взгляд сержанта и его улыбочку: «Э, да ты, кажется, за тем же пожаловал, любезный!»
Девушка, в которой Костромин угадал новую санитарку, распахнула дверь настежь, чтоб падал свет снаружи, командовала:
— Левей, левей, держитесь стены.
Костромин, следуя за ней, с удивлением разглядывал наваленную грудой мебель и предметы домашнего обихода. Тут были мягкие резные кресла, кушетка, пуфики, яркой расцветки ковры с оленями и средневековыми замками, эмалированный умывальник, матрацы, никелированные кровати; прислоненное к стене, мерцало огромное дорогое трюмо. Чем дальше продвигался по коридору Костромин, тем резче становился запах дезинфекции.
— Сюда, — сказала девушка, приоткрыв дверь в комнату, но сама не вошла, вернулась на крыльцо.
Просторная комната казалась пустой: ни стульев, ни стола, ни занавесок на окна. Деревянный пол чисто вымыт, и, несмотря на то, что все окна были открыты, запах дезинфекции здесь был еще сильнее. У стены слева стояла железная койка, какие обычно бывают в госпиталях и сельских больницах, перед ней тумбочка, накрытая газетой небольшого формата. Точно такая же койка стояла и справа, тоже у стены. На ней, до груди прикрытая серым шерстяным одеялом, лежала Юлия Андреевна.
— Ты? Пришел все-таки! — Она приподнялась, села на койке, свесив на пол босые ноги. Заговорила быстро, смущенно, оправдываясь: — Ох, эта Катя! Окликнула с порога: «Спите?» — и опять на улицу, хоть бы предупредила, что ты идешь… А я ждала тебя сегодня и вчера. Каждый день.
В ее глазах уже светилась радость, но в голосе еще были тревога и усталость от долгого ожидания.
Он поцеловал ее.
— Не было никакой возможности отлучиться.
— Я знаю. Сядь ко мне, поближе. Вот так.
Она взяла его руку, не отпускала.
— И когда шел бой и потом я думала о тебе… А ночью раненый был, трудный. Дежурила. В обед только из санбата вернулась.
Костромин вгляделся в ее лицо.
— Ты похудела, и тени под глазами. Не больна?
— Чуть-чуть. Была. В жару простудиться ухитрилась.
Она улыбнулась, и только теперь Костромин заметил, что на Юлии Андреевне была шелковая розовая кофточка.
— Никогда не видел тебя в кофточке. Она идет тебе. Но надо привыкнуть — в ней ты кажешься маленькой, хрупкой.
Улыбка ее стала грустной.
— Еще из дома. Эта кофточка была на мне в то утро, когда война началась. Берегу, надеваю по праздникам. Вот, как сегодня: ты пришел, мы в настоящем доме, а не в землянке, и еще…
— Что же еще?
Вместо ответа она, прислушиваясь к приглушенному смеху и голосам на крыльце, пояснила:
— Это Катя, санинструктор, со своим возлюбленным.
— Имел неосторожность видеть, когда шел, — сказал Костромин с простодушной усмешкой.
Юлия Андреевна глядела в окно, не мигая. Шепнула:
— Не надо так, Сережа… Они любят друг друга. И только они сами могут относиться шутливо к своей любви.
— Ах, ты об этом… Пусть любят на здоровье.
И спросил:
— Как ты жила это время? Что нового?
— Как жила? Работала и тосковала по тебе.
Он обнял ее. Обвел взглядом голые стены с обозначившимися светлыми местами, где прежде висели ковры и картины, койку напротив, покрытую серым одеялом, тумбочку и вдруг осязаемо, почти на ощупь, почувствовал ту самую тоску, о которой упомянула Юлия Андреевна.
— В санчасти я теперь не одна. Начальник у нас — старый хирург.
— Он живет тоже в этом доме?
— Нет, он в другом. Сегодня он в медсанбате делает операции. Там заночует.
— А что за стеной?
— Там санчасть. Но всех раненых уже эвакуировали.
Костромин опять взглянул на голые стены, на висевшие на гвозде гимнастерку и портупею с кобурой, откуда виднелась рукоятка пистолета, поспешно перевел взгляд на розовую кофточку и нежный, без загара, просвет на груди Юлии Андреевны.
— Как тут у тебя пустынно, дорогая! Хуже, чем в землянке. И запах этот…
— Что делать… Ты посмотрел бы на эту комнату три дня назад — настоящий ломбард был: ковры, картины, бархатные занавеси, старинные канделябры. Тут немцы-офицеры жили.
— И что же? — спросил Костромин, начиная догадываться о происхождении той кучи в сенцах, куда было свалено все убранство немецкой квартиры.
— Я велела все выбросить вон и сделала дезинфекцию, как после чумы или оспы. Лучше, конечно, все бы сжечь… Тут стоял запах сигар и тонких французских духов. Такой муторно сладковатый запах… Чуть закроешь глаза, и сразу видятся трупы… Лучше запах карболки!
Костромин вздохнул:
— А как же будет, когда мы войдем в Берлин? В таком городе не скоро сделаешь дезинфекцию, и окон там много — сразу все не откроешь.
— Не знаю, — сказала она задумчиво. — Пока я знала только ненависть. А какие чувства у победителей к побежденным — мне неизвестно.
Под окнами послышался тихий смех и знакомый голос сержанта: «Катя!» И опять все затихло. В сумерках предметы в комнате становились расплывчатыми.
— Какая тишина, — сказал Костромин. — Помню, до войны так тихо бывало на рыбалке, Горит костер, неподвижная река в сумраке и… тишина. И все опять будет. Только мы будем немного другими.
— А может, нас и не будет, —
