тихо сказала Юлия Андреевна.
— Нет, мы будем с тобой жить долго-долго.
Она погладила его руку своими шершавыми от частого мытья, горячими пальцами. Сказала с внезапно прорвавшейся, откровенной грустью:
— Мне кажется, в войну мы встретились, в войну и расстанемся. Я не суеверна, но счастливы мы уже давно… На войне это долго. А после длительной ясной погоды надо ждать ненастья.
Они помолчали. Костромин почувствовал, как его захлестывают тоска, острая нежность и смутное беспокойство. И злость вспыхнула вдруг:
— К дьяволу! Не хочу сейчас размышлять о войне. Все одно, будет наша победа, останется жизнь. И я собираюсь положенный век жить — до ста лет. Положенный не войной, а природой!
Она поняла и оценила его злость. Она была ему благодарна.
— Извини, Сережа. Просто я устала за последние дни. И тебя ждала долго.
— И ты будешь жить до ста лет, день в день, — сказал Костромин полушутя, полусерьезно.
— О, еще три четверти века! — Она, будто что-то припомнив, спросила: — Ты долго еще побудешь со мной?
— Через час-два мне надо идти.
— Тогда… Проводи меня, пожалуйста, по коридору.
— Что ты придумала?
— Маленькая тайна.
Она встала, надела на босу ногу сапоги, одернула юбку и застегнула пуговицу на вороте кофточки. Костромин освещал коридор карманным фонариком. Вошли в другую половину дома, где стояли пустые койки, заправленные тоже серыми одеялами.
Она подошла к шкафу, и Костромин, став спиной к окнам, чтоб свет не падал наружу, светил ей. Юлия Андреевна достала из шкафа большую бутылку, отлила из нее прозрачной жидкости в склянку, взяла с полки какую-то банку. Костромин молча наблюдал за таинственными манипуляциями.
— Готово, — сказала Юлия Андреевна, взбалтывая пузатую бутылочку.
Вернувшись в жилую половину дома, она пошарила в тумбочке, достала оттуда банку консервов, копченую колбасу, два стаканчика, в каких подают больным лекарства. Ножом Костромин открыл банку с консервами, помог нарезать твердую, как камень, колбасу. Юлия Андреевна выложила на тарелку из котелка припасенный Катей ужин, налила в стаканчики темную жидкость. За все время этих приготовлений не было сказано ни слова.
— Прошу гостя к столу! — сказала Юлия Андреевна тоном хозяйки. — Ликер «Экспромт»: винный спирт, глюкоза и клюквенный экстракт.
Костромин взял с тумбочки стаканчик, поднял его, спросил в тон хозяйке:
— С чем имею честь поздравить?
— Мне исполнилось сегодня двадцать пять лет, четверть века!
Костромин взял стаканчик в левую руку, правой обнял Юлию Андреевну, поцеловал в губы:
— Поздравляю! Желаю, чтоб мы праздновали этот день всегда вместе!
— Спасибо, Сережа.
Они чокнулись, выпили.
Напиток был крепким и приятным на вкус.
Пустоту и неуютность комнаты скрыли сгустившиеся сумерки, за окном пискнула какая-то птичка, легкая волна ветерка прошелестела листвой сирени. И опять тихо. Ни одного звука войны. Истерзанная земля отдыхала.
— Опять мы замолчали, — сказала Юлия Андреевна, прижимаясь к Костромину упругим горячим плечом. — Как все-таки хорошо, что ты пришел сегодня!
— Жаль только, я не знал, что сегодня у нас такой большой день: я приготовил бы тебе подарок.
Еще с полчаса разговаривали они, наслаждаясь близостью друг друга, отдыхая от войны, от разлуки. Полупустая, случайная комната вдруг стала прибежищем любви и покоя. И только чуть-чуть напоминала о себе грусть предстоящего расставания.
— Ты могла бы сейчас представить себе освещенный зал, веселые лица, шум, музыку?
— Не знаю, Сережа. Кажется, нет.
— А мне вот пришло в голову, что мы с тобой только что протанцевали вальс, нам немного жарко, и мы на минуту зашли в пустую темную комнату отдохнуть… И стоит лишь открыть дверь, как нас опять встретит яркий свет люстр, смеющиеся лица друзей и знакомых… И ты среди всех самая красивая, в вечернем бархатном платье. Вот ты слушаешь комплимент какого-то юноши.
— Зачем же юноши? Это ты мне сказал комплимент.
— Видишь, значит, есть где-то на нашей земле такие ярко освещенные залы и веселые лица и музыка, раз ты поверила…
Юлия Андреевна спросила, который час. Костромин взглянул на светящийся циферблат наручных часов:
— Без четверти одиннадцать. Не так уж поздно.
— Да, да, конечно. Но все-таки… Мало ли что там может случиться…
— Ничего не случится. Я сказал Алексею Ивановичу, где я.
— Он догадывается о наших отношениях?
— Да. Когда я уходил, он просил передать тебе привет.
— Спасибо.
И все-таки минуты прощания приближались. Как всегда немного тягостные, потому что каждое слово и каждый жест в такие минуты отмечены трепетным непостоянством: вот-вот они отойдут в прошлое.
— Завтра или послезавтра мы увидимся, — сказал Костромин.
— Неужели опять оборона? — В голосе ее вместе с тревогой была затаенная радость.
— Да, в ближайшие дни наступления не предвидится.
Юлия Андреевна встала.
— Что ж, не годится оставлять вино недопитым.
Она, подняв поочередно стаканчики на уровень окна, разлила в них остатки жидкости, которая казалась теперь черной.
— За будущую встречу! — сказал Костромин.
Они чокнулись, но выпить не успели.
— Где капитан Скуратов? — крикнул за окном мужской голос.
— Это нашего хирурга, — шепнула Юлия Андреевна и, осторожно поставив стаканчик на тумбочку, подошла к окну.
— Капитан Скуратов в санбате, а что надо? — спросила в палисаднике Катя.
Тот же мужской голос:
— Раненый там, во втором дивизионе.
Юлия Андреевна высунулась в окно.
— Катя, скажи, чтоб обождал, я сейчас…
Она надела гимнастерку прямо на кофточку, сняла с гвоздя портупею, надела берет. Доставая из-под койки санитарную сумку, сказала:
— Обожди, Сережа. Если задержусь, дам знать.
Костромин остался один. Он слышал топот на крыльце. Катя сказала кому-то: «Захвати носилки!» — потом все стихло.
Костромин придвинул табуретку к окну, сел. Перед окном неподвижны черные купы сирени и акации. Позади пустая темная комната, и в этой темноте словно притаился кто-то и шепчет ехидно: «Ну как, справили день рождения?» В окно тянул запах карболки, до тошноты напоминая о чем-то казенном, о длинных коридорах, вокзалах, теплушках; в мозгу засела фраза Кати: «Захвати носилки!»
«Зачем я здесь? — подумал Костромин. — На сегодня все кончено».
Так в ненастный день выглянет на минуту солнце, окрасит все в яркие теплые тона, но вот уже опять накрыла туча, и все вокруг серо, и опять моросит холодный дождь.
Костромин встал, подошел к койке Юлии Андреевны, на ощупь нашел свою фуражку. На тумбочке мерцало стекло стаканчиков — невыпитое вино.
Костромин поставил стаканчики и тарелку в тумбочку, пошел к двери.
39
На крыльце послышались быстрые шаги, и, распахнув дверь, в сенцы вбежала Катя.
— Вы здесь? — спросила она из темноты.
— Здесь, Катя, — откликнулся Костромин.
— Юлия Андреевна просила вас обождать немного, второй дивизион недалеко. Боец в полевом карауле на мину наскочил. Бедный, хоть бы в бою случилось, а то
