один из них притащил большой шланг, а второй сорвал с меня одежду. Затем они включили воду и принялись обливать меня ледяной водой. Эта вода не обжигала, от нее ныли зубы и сердце заходилось в безумном галопе, не в силах нормально качать кровь. Кожа раскраснелась, а потом начала синеть, но солдаты, смеясь, продолжали поливать меня водой.
– Три хорошенько, замарашка, – хохотнул один из них. Сытый, раскрасневшийся, похожий на поросенка.
– Давай, давай. А то замерзнешь, – усмехнулся второй. Жилистый, с вытянутым лицом и тонкими губами.
Пусть солдаты и были непохожи внешне, было у них кое-что общее. Глаза. Колючие, ледяные, как вода, бьющая из шланга, злобные. Глаза не людей, нет. Глаза зверей…
– Хватит! – велел офицер, когда поток воды из шланга иссяк. Отчаянно стуча зубами, я бросилась к куче своей одежды и вздрогнула, как от пощечины, когда офицер нагло улыбнулся и ткнул в неё пальцем.
– Это тоже надо постирать. Надеюсь, стираешь ты так же хорошо, как кусаешься. Приступай!
Снова ледяная вода. Снова сведенные от холода пальцы, которыми я неловко терла свою робу и дырявый пиджак. Снова тихий треск зубов и красная пелена перед глазами. Сердце больно кольнуло. Словно сама смерть проверяла, жива я или пора уже взмахнуть косой и обрубить нить моей жизни.
После «душа» солдаты погнали меня в карцер. Мокрая одежда схватилась льдом и жгла кожу, как раскаленное железо. Руки и ноги меня не слушались, из-за чего я несколько раз упала, но, получив по спине дубинкой, заставила себя перейти на бег. Это немного помогло согреться. Пусть и на крохотный миг, но я измученно улыбнулась, почувствовав, как кольнуло пальцы на руках и ногах. «Ты еще жива», шептал мне на ухо призрачный, робкий голосок. «Живи», кричал он. «Живи».
Карцер находился рядом с казармами. В отдельном здании из обожженного красного кирпича. Иногда Гот отправлял меня сюда. Относить еду охране или вывозить мусор. Это место пугало похлеще добрых глаз доктора Менге или рвущейся с цепи собаки на псарне. Потому что здесь, среди темных, мрачных коридоров, наполненных криками отчаяния и боли, умирали не люди. Умирали человеческие души.
Я видела тех, кого выпускали из карцера. Изможденных, с впалыми животами и безумными глазами. Их сил хватало лишь на то, чтобы выползти во двор, где они чаще всего умирали, жадно вдохнув напоследок воздуха. А после в бритые затылки стрелял равнодушный охранник и двое заключенных забрасывали тело на телегу, которую затем везли в крематорий. Женщины в бараке часто шутили, пусть и мрачно. «Из лагеря на свободу ведут две дороги: быстрая и мучительная. Быстрая – «шаг в Рай». И мучительная – карцер». Теперь стали понятны слова коменданта, когда он сказал, что осталось отрезать один выход. И его он оставил на сладкое, отняв у меня Рутку, а потом и волю к жизни.
Солдаты провели меня по темным коридорам и передали в руки надзирателю – огромному, похожему на медведя немцу. Тот со мной не церемонился. Сначала отпер тяжелую железную дверь, а потом втолкнул меня в камеру. Хотя камерой это назвать было сложно.
Это была крохотная, квадратная комнатушка. Каменные стены, каменный ледяной пол и еле заметное окошко под потолком, через которое в камеру проникал свежий воздух. В самой камере было жутко холодно и очень скоро мои зубы вновь принялись выбивать чечетку. Но самым страшным было другое. В камере можно было только стоять, а сесть удавалось только на корточки. Я с ужасом представила, как чувствовал себя здесь взрослый человек, и поежилась, услышав сдавленный крик откуда-то снаружи. Здесь, за каменными стенами, тоже были люди. Люди, которые с радостью отправились бы в газовую камеру, но их держали в карцере до тех пор, пока жизнь не покинет тело.
От холода сводило мышцы, а мокрая одежда лишь усиливала пытку. Сжав зубы, я попыталась присесть. Потом выпрямилась. Потом снова присела… и так несколько раз, пока голова не закружилась. Колени, ободранные об стены, болели, но я все равно присела еще несколько раз, чтобы хоть немного разогреть онемевшие ноги. За дверью снова кто-то закричал и послышался грубый окрик надзирателя. От тяжелых стен, тишины и холода накатила паника, но пара размеренных вдохов и выдохов заставили её исчезнуть. Правда панику сменила тоска. Я в карцере всего несколько минут, а кажется, что прошла вечность…
Вечером маленькая дверца в самом низу двери открылась и чьи-то руки впихнули в камеру погнутую металлическую тарелку. По дну тарелки была размазана похлебка, которой и наесться-то не получится, но запах был попросту одуряющим. Я знала, что надзиратели карцера часто так издевались над заключенными. Они могли слить в похлебку немного жира от жареного мяса. Могли бросить кость, об которую заключенные потом ломали зубы, пытаясь добраться до костного мозга. Отчаявшийся голодный человек куда быстрее сходил с ума, будучи наедине со своими мыслями и пустым животом. В этот раз, судя по запаху, надзиратели капнули немного жира.
Ужин не принес сытости. Ужин и не должен был этого делать. Он должен заставлять заключенных страдать, продляя мучения. Но я все равно съела похлебку и дочиста вылизала все выщерблины, чтобы ни одной капли на дне не осталось. Если Гот хочет услышать мои крики, ему придется подождать.
Первую ночь я запомнила надолго. Не так донимал холод и голод, как невозможность лечь. Руки и ноги постоянно сводили судороги. От близко расположенных стен к горлу подкатывала тошнота, хотелось выть и грызть грязный, исцарапанный чужими ногтями, камень от бессилия. Лишь под утро, когда через крохотное окошко в камеру проник розоватый свет, я задремала. Задремала стоя, облокотившись плечом на стену… и сползла на пол, обдирая в кровь колени и локти, когда окончательно уснула.
В обед дверца у пола снова открылась и морщинистые руки быстро впихнули в камеру кружку и маленький кусок черствого хлеба – черного и горького. В кружке была вода, которую я жадно выпила, не обращая внимания на вонь и плавающий в воде мусор. Даже такая вода показалась мне слаще самой вкусной конфеты.
Вечером снова похлебка. Порция еще меньше, а пахнет еще вкуснее. Сглотнув слюну, я осторожно вытащила из тарелки кусочек мяса и шумно втянула носом запах. Жареное мясо, с травами. Так вкусно и так мало. Похлебку я вылизала быстро, привычно ощупывая кончиком языка бугорки на дне, и, вздохнув, опустила тарелку на пол. Заберут её только утром и, как всегда, в абсолютном молчании.
Дни быстро превратились в один и тот же день, длящийся бесконечно. Поначалу
