я пыталась заговорить с тем, кто разносил еду, но ответом мне было одно лишь молчание. Дверь, не считая маленькой дверцы внизу, так и не открывалась. Туалета тоже не было, поэтому очень скоро я начала задыхаться от вони. И если моча попросту впитывалась в каменный пол, лишь на миг согревая измученные ноги, то с остальным было сложнее. Но и здесь я нашла выход.
Из-за скудной еды и маленькой порции воды из меня выходили только маленькие, круглые камешки, как у коз, принося вместо облегчения боль. Их я быстро приноровилась выбрасывать в окошко под потолком, изредка морщась, если камешки падали обратно. Но и этого не хватало, чтобы избавиться от вони. Вонял пропитанный мочой пол. Воняла еда и вода. Воняло грязное тело. Еще и вши… маленькие, белесые и надоедливые, все-таки настигли меня. А однажды, под утро, в мой сон пришла бабушка.
Сначала я услышала только голос. Голос, от которого свело сердце. Такой родной, такой теплый и давно уже забытый. А потом перед глазами появилось её лицо. Живые, большие глаза, смотрящие на меня с жалостью. Тонкие, бледные губы, сложенные в грустную улыбку. Бледная кожа, покрытая сеточкой морщин. Я почти не дышала, боясь спугнуть видение и снова вернуться в камеру, в которой была только я, вонь и вши, скачущие по голове и одежде.
– Что ж ты, Эля… – прошептала бабушка. – Сдалась уже?
– Не знаю, баба, – тихо ответила я и вздрогнула, настолько глухо и безжизненно звучал мой голос.
– Вижу, как ты тлеешь. Еле-еле, как огонек в лампадке. Почти погас тот огонек, одни глаза только горят, да и то…
– Я устала, баба.
Мои губы затряслись, а в глазах набухли слезы – плотные, тяжелые, соленые. Они побежали по щекам, оставляя за собой грязные дорожки и, упав на робу, впитывались в ткань.
– За что мне это? – спросила я и сердце вспыхнуло от обиды. – Что я сделала, чтобы… чтобы…
– Тише, внуча. Тише, – от бабушкиного голоса из сердца уходит обида. Приходит тепло и снова слезы. – Ты всегда была сильной. Будь сильной и сейчас, когда это нужнее всего.
– А нет их больше, баба. Сил этих. Тебя нет. Папы нет. Мамы… Рутки нет. Шломо нет. Марийки нет. Всех забрали, баба.
– Я всегда с тобой, внуча. Хоть и не видишь, не слышишь. И папка твой тут. И мама. Все мы рядом.
– А я тут… в каменном мешке, – вздохнула я. Обида ушла, как и тепло. Сердце кольнул мороз. – Забери меня с собой. Я устала, баба.
– Рано, Эля. Рано.
Бабушка улыбается. Той знакомой, доброй улыбкой. Не такой, как у коменданта Гота. Эта улыбка добрая, потому что бабушка никогда не обманет. Никогда не обидит. И всегда скажет правду.
– Не терпи, не надо, – голос бабушки дрожит. Или дрожу я? – Просто живи, Эля. Верь, что все будет хорошо.
– Да, баба. Только сложно верить, знаешь?
– Конечно, знаю, – в голосе грусть. Тихая, еле заметная, шелестящая, как листва в лесу у второго блока. – Жизнь сразу уходит, когда верить перестаешь. Умирает надежда, а потом умираешь ты.
– Я не хочу умирать. Я хочу к тебе. К папе, к маме… всхлипнув, я снова вздохнула. Резко вытерла слезы, ободрав локоть об стену. – Ты еще придешь, ба?
– Нет, милая. Другие придут. Каждому слово сказать надо, – улыбнулась бабушка. Улыбнулась и я, когда почувствовала касание. Теплое, еле уловимое. Так касаться могут только родные.
– Баба?
Но бабушка уже ушла. Зато вернулся холод, тесная камера и вонь.
Дни сменяли дни. Ночи сменяли ночи. Лязгала дверца и морщинистые руки снова и снова просовывали в камеру тарелку со скудной порцией похлебки или кружку с водой. В какие-то дни не было ни похлебки, ни воды. Одна тишина, редкие крики или чей-то вой снаружи за дверью. Я забывалась коротким сном, просыпаясь от того, что опять свело ноги. Приседала, разгоняя кровь, и засыпала снова. Разговаривала сама с собой. Или разговаривала с теми, кто меня навещал.
Ко мне приходил папа. Но он молчал. Только грустно улыбался, гладил меня по голове и осторожно вытирал слезы, бегущие по щекам. Приходила мама и пела мне колыбельные. Как когда-то давно, в далеком детстве. Я засыпала с улыбкой, а когда просыпалась, то плакала от боли, пустоты и холода в груди. Я собирала со стен влагу, которой невозможно напиться. Лизала холодный камень, чтобы унять горящую во рту жажду. Сдерживала слезы, боясь, что снова захочу пить. Тихонько смеялась, услышав очередной вопль из-за двери. Снова плакала, забыв о данном себе обещании.
– В партизаны бы тебя не взяли, – усмехнулся Борька, навестив меня под утро, как остальные. Я не поддержала смех. Только криво улыбнулась, из-за чего губа лопнула, наполнив рот вкусом крови.
– Какой из меня партизан, – тихо ответила я, с трудом устроившись на полу, чтобы хоть немного расслабить напряженные ноги. Подняв голову, я посмотрела на его улыбающееся лицо и спросила. – Каково там?
– Хорошо, – чуть подумав, ответил мальчишка. Но я и так видела, что хорошо. Борька был таким же, каким я встретила его в лесу возле озера, когда нас схватили немцы. Разве что одежда чистая, лицо румяное, да в глазах нет той привычной ему жесткости.
– А это… больно?
– Только немного. Сначала. Но ты не торопись узнавать, – снова усмехнулся он. – Рано еще.
– И бабушка говорит, что рано, – вздохнула я. Борькино лицо задрожало. Он тоже собрался уходить, как и остальные. Я улыбнулась, почувствовав теплое касание. Сердце радостно забилось и в груди стало жарко.
– Если уйдешь, то фрица того только порадуешь. Ему от тебя только это и надо.
– Знаю. Да только устала уже.
– Жалко тебе потом будет. Что сдалась. Кто знает, каким будет следующий день?
– Я знаю. Таким же, как этот…
Не договорив, я рассмеялась. Чисто и беззаботно, как и Борька. А потом он тоже исчез. Как остальные.
Многие из них приходили. Марийка, Ханна, Златка, Феликс, Роберт, Лора… Однажды пришла Анна с Евой. Они улыбались, молчали и сидели рядом со мной, пока я не заснула. А проснувшись, я удивилась, что ногу что-то колет. Не судороги, которые стали такими частыми, что порой хотелось волком выть. Что-то кололо ногу в кармане. Вздохнув, я сунула в карман руку и вытащила из него деревянную голубку. Ту самую, что давала Вильгельму Плагге, когда его вели в газовую камеру вместе с теми, кого он хотел спасти. Дерево потемнело, но было таким же гладким, как и в тот день, когда я впервые нашла фигурку на дне чемодана
