на лицах людей, сопровождавших полковника.
Тяжело было возвращаться обратно и проходить через ворота на территорию лагеря. Но куда тяжелее было видеть страшный помост, на котором снова стоял комендант. Только в этот раз на нем не было серо-зеленой формы. Только бежевые штаны и белая рубашка. Гот похудел и осунулся еще сильнее, но это был он. Я поняла это сразу, потому что его глаза заставили мое сердце затрястись от ужаса… и ярости.
В сопровождении солдат, я подошла к помосту и мрачно посмотрела сначала на петлю, а потом на коменданта. Гот молчал, но его молчание было красноречивым. Даже сейчас, за шаг до смерти, он презирал и ненавидел каждого, кто стоял перед ним. Губы Гота ехидно скривились, когда он увидел меня и Рутку. Взгляд полыхнул сталью, а затем его вновь заволокла привычная ленца.
– Покончим с формальностями, – процедил Гот. В голосе не было вкрадчивых ноток и тепла. Голос коменданта был хриплым, усталым и злым. Побег из лагеря явно дался ему нелегко. Об этом говорил не только голос, но и неопрятный внешний вид. – Избавьте меня от скорбных песнопений.
– Это он, девочка? – спросил меня по-немецки тучный, краснолицый мужчина в бежевом кителе. Его грудь украшали неизвестные мне награды, а лицо было обезображено косым шрамом, идущим от брови до губ. – Он командовал лагерем Химмельсдорф?
– Да, – кивнула я и, поборов страх, посмотрела на коменданта. Гот улыбался, глядя на меня. Он чувствовал этот страх. И упивался им, как и всегда. – Это Рудольф Гот.
– Ты можешь уйти, – мягко сказал Иван Михайлович, положив мне руку на плечо. Но я сжала зубы и резко мотнула головой. – Не стоит на это смотреть, дочка. Хватит с тебя ужасов…
– Я хочу увидеть, – тихо ответила я и добавила по-немецки, взглянув на коменданта. – Я хочу увидеть, как надежда гаснет в его глазах.
Рутка сжала мою ладонь и отвернулась, но я смотрела на вытянувшееся лицо Рудольфа Гота. И впервые видела в его глазах страх.
Идя к воротам лагеря, я сдерживала слезы и молчала. Мне казалось, что смерть коменданта принесет покой, но этого не случилось. Я видела, как он хрипел, извиваясь в петле, и понимала, что никогда не смогу забыть эту улыбку и эти глаза. У зверей глаза злые и колючие, но звери убивают быстро. Куда страшнее чудовища, потому что у них добрые глаза, и убивают они медленно, ради удовольствия. Но и звери, и чудовища должны понести наказание.
Покидая территорию Химмельсдорфа, я еще не знала, что обершарфюрера Густава Мейера разорвут на части заключенные лагеря Дахау в день освобождения лагеря союзниками. Он будет плакать и молить пощадить его, но мольбы никто не услышит.
Штурмбаннфюрер Август Кох будет расстрелян в мае, а его жена – печально известный коллекционер предметов из человеческой кожи – повесится в своей камере. Оберштурмфюрер Бойгель погиб, как и Гот, на виселице. Перед смертью, он смеялся и грубил собравшимся, но как только веревка была надета на шею, потерял сознание. Его привели в чувство, а потом выбили табуретку из-под ног.
Лишь один, причастный к мучениям в Химмельсдорфе, умрет своей смертью. Не в тюрьме, и не на столе хирурга. На берегу ласкового и теплого моря, от остановки сердца. Доктор Герман Менге, сбежавший в Аргентину, и закончивший свою жизнь, так и не понеся наказания. Но я верила всем сердцем, что кричащую от ужаса душу Менге сопровождали в Ад души замученных им невинных детей. Верила, что смерть стала не концом, а началом его страданий.
Я шла к воротам, сдерживая слезы. Солдаты, занявшие лагерь, сбили страшную надпись с них, и она теперь лежала в пыли. Воздух звенел от насекомых, сладко пахло цветами, но сердце все еще кровоточило от боли…
– Элла.
– Что такое? – спросила я, когда Рутка остановилась. Девочка шмыгнула носом и указала пальцем за спину. Улыбнувшись, я подошла ближе. – Пойдем. Мы уходим. Теперь уже навсегда.
– Надо подождать, – тихо ответила она и поджала губы.
– Кого? – удивилась я.
– Дедушку. Он старый и ходит медленно. Надо подождать, а потом спрятать его вот тут, – её палец коснулся груди. Шумно вздохнув, я кивнула.
– Конечно. Мы подождем, Рутка. Твоего дедушку…
– Маму и папу, – снова шмыгнула носом девочка. Я сдерживала слезы, пусть они и душили меня, не давая вздохнуть.
– Анну, Еву, Марийку, Фаю, Данку, Ханну и Златку. Роберта, Владека, Феликса, Лору и Вильгельма, – тихо закончила я. – Мы подождем их, Рутка. Обязательно подождем.
Мы покидали лагерь молча. Я шла вперед, держа Рутку за руку. Теплый ветерок ерошил волосы, гудели насекомые и буйной зеленью покрылись поля и холмы. Но мы шли молча через лес, где когда-то шумел детский смех. Шли через пустые бараки и сгоревшие склады. Шли по пропитанной кровью и болью земле. По этой проклятой земле всегда будут ходить бесплотные тени тех, кого замучили, искалечили и убили чудовища. Души чудовищ будут вечность гореть в Аду. А души несчастных… Их души полетят к небу. Потому что они заслужили Рай.
