Только это, Сергей Никитич, там еще эта…
– Да, да. Еще одна голодающая. Ну, то, как она носится, понятно, что не такая уж и голодающая. Как звать тебя? Имя помнишь?
– Элла. Элла Пашкевич, – ответила я и, поморщившись, добавила. – Номер…
– Номер зверям этим оставь. Нету у тебя номера больше, – перебил меня мужчина. – Имя есть. Вот на него и откликайся. Как себя чувствуешь?
– Голова кружится. И ноги болят.
– Ожидаемо, – вздохнул мужчина, а потом чертыхнулся, когда койку пошатнуло и меня кто-то сдавил в объятиях. Скосив глаза, я увидела только соломенного цвета, неровно остриженные волосы, но сердце радостно скакнуло, несмотря на ворчание мужчины.
– Элла.
– Рутка, – прошептала я и снова потеряла сознание.
– Так, отойди. А, не понимаешь ты по-нашему. Катя, убери её! – голос вырвал меня из пульсирующей тьмы.
– Не надо, – прошептала я и улыбнулась, почувствовав, что в мою ладонь скользнула влажная ладошка. – Это Рутка.
– Знаем, что Рутка, – проворчал врач. Он прищурился и, подавшись вперед, спросил. – Она только имя свое и лопочет. А язык ты откуда так хорошо знаешь?
– Бабушка учила. Учительница она.
– А бабушка откуда?
– Из Тоболья. Под Минском.
– Ладно. Переводить будешь. За этой обезьянкой только глаз да глаз нужен. Катя, бульон принеси…
Я провела в постели неделю. И всю неделю Рутка не отходила от меня. Даже если её прогонял врач, она хныкала и сильнее сдавливала мою ладонь. В итоге ей разрешили носить мне еду и спать рядом, только бы не мешалась.
Бульон быстро поставил нас на ноги и скоро мне и Рутке разрешили выходить на улицу. Гуляла я недолго. Голова еще кружилась и ноги тряслись, но с каждым разом ходить становилось легче. Вместе со мной всегда гулял солдат. Иногда очередной раненый, иногда сам врач, иногда Катя, которая, смеясь, наблюдала за нашими с Руткой играми. Несколько раз меня навещал полковник. Кривошеенко Иван Михайлович. Я помнила, как полыхнули праведным льдом его глаза, когда он увидел меня. Он-то и рассказал мне, что случилось в лагере, и куда подевались все немцы.
– Сбежали они. Как и остальные до них. Бросают лагеря и бегут, как псы помойные, – буркнул мужчина, присаживаясь рядом со мной. Рутка, покосившись на него, отошла в сторонку, но порой поглядывала, чтобы удостовериться, что я никуда не делась. – Когда мы пришли, тут пусто уже было. Только ветер да бедолаги эти.
– Там за оградой… – полковник перебил меня и, поджав губы, кивнул.
– Знаю. Вагоны. Полные. Какие-то немцы сожгли, да и так понятно, что там люди были. Про ямы знаем. Их даже зарывать не стали… Склады еще пожгли, но не все. Попозже тебе одежку выправим. Рубище твое, уж извини, в костер бросили. Столько там гадов было.
– А комендант? – с надеждой спросила я. Но Иван Михайлович покачал головой.
– Тоже сбежал. Наверное, одним из первых. Заключенные сказали, что он всех в газовые камеры согнать велел. Кого подушили, кому повезло. Только замки на дверях заперли, а газ пустить не успели. Мы их и выпустили. Но ты не волнуйся. Рутка эта, твоя, много нам чего рассказала. Когда их в камеры повели, она сбежать умудрилась. В бараке пустом спряталась, там и жила. Как шум услышит, так в яму выгребную прячется. До сих пор таких, как она, находим. Когда нашли её, еле отмыли. Вырывалась и плакала. Бедная… Хлеб под матрасом прячет. Каждый раз. Но ты отдыхай. Закончим здесь, в деревню вас отвезем. Там части наши стоят. Остальные дальше пошли. Не первый так-то лагерь. Но ты вот что скажи, дочка. Родня у тебя есть?
– Бабушка. В Тоболье.
– А у Рутки твоей?
– Только я.
Полковник грустно улыбнулся и понимающе кивнул. Затем, вздохнув, поднялся со стула и внимательно на меня посмотрел.
– Отдыхай. Кушай. Сил набирайся. И Рутке своей скажи, что неча хлеб под матрасом прятать. Не отберет уж никто.
Задержаться в Химмельсдорфе пришлось на два месяца. Меня и Рутку солдаты разместили в деревеньке неподалеку. Там я впервые за долгое время искупалась самостоятельно и долго терла себя жесткой мочалкой, сидя в большой, железной ванне в сарае. Горячая вода смывала не только грязь, но и боль. Только старые шрамы все равно болели, да ноги крутило по ночам так сильно, что я порой не могла уснуть. А если уснуть удавалось, то боль приносили кошмары. Во сне я видела улыбающегося Рудольфа Гота и вскакивала в постели, захлебываясь от крика. Иногда его сменял немцы, науськивающие на меня собак. Рутка тоже часто плакала во сне, но успокаивалась, когда я притягивала её ближе и укрывала одеялом. Только это могло её успокоить. Тогда ни она, ни я еще не догадывались, что очень скоро нам снова предстоит встреча с нашими кошмарами.
Весной поля зазеленели и покрылись цветами. В воздухе уже чувствовалось приближение лета, но солнечный свет все равно казался мне тусклым и холодным. Каждый раз, выходя из дома, где нас с Руткой разместили, я видела лагерь. Пусть вдалеке, он все равно возвышался над деревней, как огромный, проклятый замок, отравлял воздух и напоминал о том, через что нам пришлось пройти. Да, сейчас там расположился гарнизон союзников, но та земля все равно была проклята и не было средства, чтобы очистить её от зла.
Погожим субботним утром в дверь постучали. Когда я открыла, то увидела снаружи не только полковника Кривошеенко, но и других, незнакомых мне солдат в странной форме. Иногда таких тоже приводили в лагерь, но быстро изолировали от остальных. Да и обходились немцы с ними в разы ласковее.
Лицо полковника было мрачным, но он все же сподобился на улыбку.
– Знаю, что тяжело для тебя это будет, – вздохнул он, смотря на меня сверху вниз, – но знать тебе необходимо. Союзники коменданта поймали. Рудольфа Гота. Опознали и осудили уже.
– Он здесь? – тихо спросила я. Ноги предательски задрожали, но я смогла собраться с силами и с вызовом посмотрела на мужчину.
– Здесь. Никуда он отсюда не денется. Надо, чтобы и ты его опознала, Элла. Сможешь?
– Да, – кивнула я. И я прекрасно понимала, что в любой толпе, через десятки и даже сотни лет, я все равно узнаю Гота. По выправке. По улыбке. А главное – по глазам. Где-то внутри снова заворочался страх. Но лениво, словно нехотя, пытаясь ужалить напоследок. Вздохнув, я повернулась к Рутке и присела на корточки. – Подожди меня здесь.
– Нет, – мрачно ответила девочка. – Я пойду с тобой.
– Мне надо вернуться в лагерь.
– Значит, мне тоже надо вернуться в лагерь, – ответила она, вызвав улыбки
