господин комендант…
Надзиратель осекся, когда тишину мрачных коридоров нарушил смех. Мой смех. Сильный, чистый и искренний, пусть я и отдала ему оставшиеся силы. Дверь с грохотом закрылась, лязгнули в замочной скважине ключи, а я все еще смеялась, поняв, что победила. Огонь моей надежды сможет потушить только смерть.
Сил и правда больше не осталось. Еду и воду мне никто не носил, выполняя приказ коменданта. Да и вопли из коридора больше не слышались. Словно мрачный замок опустел и лишился всех душ, кроме моей. Однако чаще всего я смотрела на окошко под потолком. Наблюдала, как оно окрашивается в теплые оранжевые и розовые цвета, как иногда тускнеет, а потом темнеет окончательно, чтобы снова осветить камеру через какое-то время.
Кружилась голова. Болели и тряслись ноги. Да и мои руки превратились в две спички, обтянутые тонкой кожей, сквозь которую просвечивали вены. Карцер продолжал высасывать из меня жизнь, но уходила я на своих условиях. Вот только отчего так горько и пусто внутри…
Сквозь болезненный сон я слышала чьи-то крики, доносившиеся до меня снаружи. Гудки машин. Отборную ругань на немецком. Выстрелы. Просыпалась и привычно собирала языком капли влаги с каменных стен. Затем делала несколько приседаний, и обессиленная садилась на пол, стремясь поскорее забыться сном, в котором нет боли и холода.
Но в один день замок снова лязгнул. Лязгнул словно нехотя, не желая расставаться с той, кого заперли в каменном мешке. Дверь дернулась и через крохотную щелочку потянуло сквозняком и сыростью. Я не пошевелилась. Кто знает, вдруг это очередная игра коменданта, который стоит за порогом и ждет, чтобы рассмеяться, а потом вновь захлопнет дверь, лишив меня надежды. Вздохнув, я устроилась поудобнее и прислонился горячий лоб к ледяной стене. Немного помогло. Камень остудил голову и позволил уснуть. Всего на мгновение, но я и за это была безмерно благодарна.
Проснулась я от странной тишины и слабо поскрипывающей от сквозняка двери. Криво улыбнулась и, поднявшись на ноги, с хрустом потянулась. Затем, чуть подумав, пихнула дверь рукой и удивленно хмыкнула, когда она нехотя, но открылась.
В коридоре не было улыбающегося коменданта. Не было и надзирателя. Не было капо, которые вынесли бы мое остывшее тело на улицу, погрузили в телегу и увезли в крематорий. Только странная тишина, робкое завывание ветра и еле уловимый запах гари в воздухе. Первый шаг дался мне тяжело. Ноги дрожали, кружилась голова и пустой желудок то и дело подкатывал к горлу. Но я медленно шла вперед, держась рукой за стену. Шла к большому пятну свету, оставив за спиной карцер.
Пятно постепенно приняло очертания дверного проема. За ним виднелся лагерь, забор из колючей проволоки, разбросанные на снегу бумаги и дрожащие тени, отбрасываемые тусклым солнцем. Оказавшись на улице, я закашлялась и, согнувшись, схватилась за живот. Меня вырвало желчью, но следующий вдох был более приятным. Пусть он обжигал легкие, но я дышала. Я дышала полной грудью. Дышала не тем, что из меня вышло, а обычным, зимним воздухом, в котором все же витал запах гари.
Первой бросилась в глаза пустота и тишина. Ни немцев, ни охраны с тяжелыми дубинками и ружьями в руках, ни срывающихся с поводков собак, готовых вцепиться в мясо по первому же приказу. Тишина… пустота. Иногда мне попадались люди. Вернее, то, что от них осталось. Бесплотные тени ходили по лагерю, иногда негромко переговариваясь друг с другом. Кто-то сидел на сгоревшей машине, закутавшись в теплый тулуп. Неподалеку странный мужчина жадно курил сигарету и рылся в брошенном чемодане. Сердце обдало теплом, и я улыбнулась, когда посмотрела вперед. Ворота… большие, тяжелые и мрачные ворота, где надпись: «Рай нужно заслужить» застилала небо, были открыты нараспашку. У ворот я тоже увидела заключенных и… солдат, которые стояли рядом. Нет, не немецких солдат. Мрачного серо-зеленого цвета не было. Зато я услышала родную речь. Всхлипнула, упав на землю, и поползла вперед, обдирая до крови пальцы об лед…
А затем меня подняли в воздух чьи-то сильные руки. В нос ударил крепкий запах пота и табака, но я улыбалась и дрожала, пока руки бережно не опустили меня на перевернутый ящик. Тут же на плечи кто-то накинул пальто. Тяжелое, шерстяное, горячее. Еще хранящее тепло человека, который его носил.
– Товарищ полковник. Товарищ полковник! – голос громкий, уверенный, пусть в нем и чувствуется усталость. – Иван Михалыч, взгляни.
– Чего у тебя, Степан? – в другом голосе строгость и все та же усталость. Приоткрыв глаза, я увидела рослого мужчину. Гладко выбритого, голубоглазого, лоб которого был перетянут грязной окровавленной повязкой. – Ох.
Он присел на корточки и, взяв меня за руку, покачал головой.
– Скелетик совсем, – тихо произнес он и заиграл желваками. В голубых глазах вспыхнула ярость. Но я улыбалась, потому что знала, что мужчина злится не на меня.
– Гляжу, ползет кто-то. Сначала думал, что крысы одежу тянут, а тут… гляжу, женщина, – вздохнув, ответил ему солдат, сидящий рядом. Он осторожно поддерживал меня и, сбросив полосатую шапочку с моей головы, надел свою теплую шапку.
– Не женщина это, Степан. Девочка еще… Худющая только, как смерть.
– Девочка… – вздрогнул еще один. Высокий, с суровым, словно вырезанным из камня лицом. – Девочка. С глазами старухи…
– Погоди, погоди, Иван Михалыч. Сказать хочет что-то…
Я разлепила непослушные губы и прикоснулась к руке солдата, который сидел рядом. По щеке побежала одинокая слеза. Но это была слеза радости.
– Свои… Родненькие… – прошептала я. Перед глазами поплыли темные круги, а в животе вдруг стало очень тепло. Солдаты превратились в разноцветные кляксы, меня снова подняли в воздух, а потом пришла темнота.
Застонав, я пошевелилась, но на плечо тут же легла тяжелая рука.
– Лежи, дочка, лежи. Рано вставать, – раздалось над ухом чье-то ворчание.
– Свои… – улыбнувшись, прошептала я. В голосе тоже послышалась улыбка.
– Свои, свои. Далеко ж тебя занесло. Лежи, лежи. Пока вставать не разрешаю.
Воздух пахнет лекарствами, спиртом и кровью. Мне так тепло, что даже жарко.
– Голодом тебя-чи морили, а?
Открыв глаза, я увидела перед собой лицо небритого мужчины в белом халате. Он сидел рядом с моей койкой и что-то записывал в тетрадь, которую пристроил у себя на коленях. Рядом с ним по струнке вытянулась молоденькая медсестра, смотрящая на меня с жалостью.
– Когда ела последний раз?
– Не помню. Я в карцере была, а потом дверь открылась. Я ползла, ползла и тут свои…
– Понятно, – хмыкнул мужчина. – Сама есть можешь?
– Да. Наверное, – робко улыбнулась я.
– Кать, бульон у нас остался?
– Остался.
