из склада. Странно, но эта голубка тоже обдала сердце теплом. Она словно успокаивала, изгоняла дурные мысли из головы. Расширяла стены…
Не приходила только Рутка. Словно обиделась, что я не сдержала данного ей слова. Каждый раз, закрывая глаза, я ждала, что услышу её голос и увижу её лицо. Но Рутки не было. Была только тишина, вопли за дверью и воющий ветер, наполнявший камеру морозным воздухом. Однако последним меня навестил Шломо.
Он пришел так же деликатно и тихо, каким был всегда. Дождался, когда я открою глаза, кашлянул и улыбнулся. Шломо был одет не в привычную полосатую робу, а в красивый, темно-синий костюм и начищенные кремом туфли. Седые волосы уложены в аккуратную прическу, а глаза смотрят с лаской и теплом.
– Вы один, – робко улыбнулась я. Шломо поджал губы и покачал головой.
– Приходят те, кто могут прийти, – ответил он. – И те, кому есть, что сказать.
– Она обиделась. Я знаю, – тихо ответила я. Слова давались с трудом, да и сил почти не осталось. – Но что я могла сделать?
– Ты сделала достаточно, Элла. Больше, чем кто бы то ни был.
– И все же мне кажется, что я сделала мало.
Шломо нахмурился и, присев рядом, коснулся моей руки. Его прикосновение было теплым, но не таким живительным, как у остальных.
– Ты теряешь веру, девочка. А этого делать нельзя. Камни выпьют из тебя жизнь, стоит только моргнуть.
– Знаю. Но веры почти не осталось, Шломо, – вымученно улыбнулась я. – Проходят дни, а здесь все так же. Холод, пробирающий до костей, стены, вши и вонь. От меня осталась только тень. Да и она скоро угаснет. Я чувствую холод. Другой холод.
– Ты всегда помогала другим, – мягко ответил старичок. – Так помоги себе. Бог…
– Бог, – горько усмехнулась я, подняв на Шломо глаза. – Если Бог существует, ему придется молить меня о прощении.
– Ты говоришь, как Рутка. И как другие до тебя, – поджав губы, ответил старичок. В его больших глазах я увидела печаль.
– Он будет всех молить о прощении, Шломо. Каждого, кто ушел. Потому что это…
Я не договорила и расплакалась. Слезы – тяжелые, соленые – бежали по моим щекам, а может и не слезы это были. Может это последние силы вытекали из меня. Из глаз, из живота, из сердца…
– Но мы всегда будем рядом, Элла, – Шломо коснулся моей груди, вновь зажигая робкий огонек, дающий тепло. – Будем рядом, пока ты нас не прогонишь. Не прогоняй. Позволь тебя согреть и утешить, как ты согревала и утешала нас.
– Я устала, – глухо ответила я.
– Я знаю, девочка. Но сил у тебя еще много. Куда больше у тех, кто уже сдался. Не дай надежде погаснуть внутри тебя.
– Вы последний. Ведь так, Шломо? – грустно улыбнулась я. – Больше никто не придет?
– Я последний, – кивнул старичок, промакивая белым платочком мои глаза. Но я тут же мотнула головой.
– Нет. Не последний. Последним будет комендант. Он придет, чтобы увидеть, как погасла надежда.
– А она погасла?
– Почти. Но я хочу, чтобы он увидел, что она еще горит, – тихо ответила я. Шломо довольно улыбнулся и кивнул, словно ждал именно этого ответа.
Комендант навестил меня последним. Когда тишина стала такой пронзительной, что я слышала, как сердце качает кровь. Чувствовала, как слезы набухают в глазах. И молчала, копя силы для последнего разговора.
Тяжелая дверь, заскрипев, открылась и я увидела его. Добрые глаза ласково смотрят на меня. В воздухе, помимо привычной вони запах коньяка, сигарет и вкусной еды. А на губах коменданта улыбка. Довольная и торжествующая улыбка.
– Стой на месте! – рявкнул надзиратель, сморщив нос. И добавил, смущенно смотря на Гота. – Вши, господин комендант. Да и вонь такая, что глаза слезятся.
– Вонью и вшами меня не испугать, – протянул Гот. – Оставь нас. Вернешься через десять минут. На большее её сил не хватит.
Надзиратель послушно кивнул и, лязгая ключами, отправился дальше по коридору. Комендант дождался, когда он уйдет, и, повернувшись ко мне, улыбнулся.
– Вижу, что карцер сломал тебя, девочка, – задумчиво сказал он. Достал портсигар, закурил и выпустил к потолку сизый дым. – Карцер ломает самых упрямых. Можно было бы сразу поступить так, но тогда и я, и ты лишились бы своей доли удовольствия. Молчишь? Твои глаза потухли, а ноги еле держат. Тебе еще хочется верить в сказки? Все еще надеешься, что обретешь свободу? Веришь, что заслужишь Рай?
– Да, – хрипло выплюнула я и улыбнулась, увидев, как перекосило лицо коменданта. – Верю. И веру эту никому не убить, господин комендант. Ни пыткам, ни голоду, ни холоду. Ни вам…
– О, ты недооцениваешь, на что способен человек, если ему надо что-нибудь сломать. Ты гордо смотришь мне в глаза, дерзишь, но я вижу правду. Ты сломана, девочка. Огонь твоей свечи скоро потухнет и твое тело пожрет другой огонь. Огонь печи крематория, где и сгорает сброд, подобный тебе.
– Никакой огонь не способен уничтожить ни надежду, ни веру, ни любовь, – тихо ответила я.
– Зато хорошо уничтожает тех, кто в это верит, – издевательски хмыкнул Гот. – Но я великодушен. Я могу подарить тебе свободу. Прямо сейчас. Не будет ни холода, ни голода, ни боли. Достаточно попросить.
Вздохнув, я с тоской осмотрела стены своей камеры. Стены, с которыми я, казалось, слилась в единое целое. Стены, пропитанные моей болью, моими слезами. Стены, почти забравшие у меня жизнь. Гот ждал и, судя по его улыбке, он ждал унижения, к которому привык за годы работы в лагере. Ждал, что я упаду на колени и буду молить его о быстрой смерти. О свободе, которую он обещал. Но я смогла напрячь дрожащие ноги. Не перед ним мне падать на колени. Не его просить о милости. Не его.
– Рано или поздно я все равно получу свободу, господин комендант. Этому никто неспособен помешать. Даже вы. Будет это легкая свобода или мне придется страдать так, как я еще не страдала, это все равно будет свобода. Жизнь покидает меня, но свобода… она тут. Рядом.
– Удивительно, – воскликнул Гот. – Ты выглядишь, как крыса, но у тебя не крысиные речи. Неужели карцер действительно изменил тебя?
– Он помог мне осознать, – хрипло ответила я и добавила, улыбнувшись. – Господин комендант.
– Это твой выбор, – поджав губы, ответил Рудольф Гот. – И я его уважаю, несмотря на всю абсурдность. Более того, я дам тебе то, о чем ты действительно мечтаешь. Охрана!
– Да, господин комендант! – тут же откликнулся надзиратель.
– С этого дня… ни еды, ни воды. Заключенная будет питаться верой, надеждой и любовью.
– Есть,
