— Из меня?! Мало ты меня знаешь.
— Не о тебе речь. Основ конспирации не знаешь.
— Не обижайся, Михал, я скажу тебе — такое лихачество ни к чему. Пройти по улицам города совершенно открыто!.. Нет, так не делают.
— Вот те и на! А минуту назад тебе это нравилось. — Портной рассмеялся. — Но, по правде говоря, и мне такая лихость не по душе. Только я думаю, это не было лихостью. Просто надо было показать людям, кто тут у себя дома.
Михал говорил спокойно, невозмутимо, невыразительным голосом. И поэтому Досталик вспыхнул снова.
— Я думал, Михал, что мы сотрудничаем, — сказал он с горечью и поднялся, — что речь идет о нашем общем деле.
В конце концов Михал отложил работу, соскочил со стола, обнял толстого Досталика и повел его к двери.
— Все верно, — успокоил он Досталика. — Но зачем забивать всем этим голову? По правде говоря, я тоже многого не знаю… И рад этому, можешь мне поверить!
Досталик кивнул, но не поверил Михалу. Ушел огорченный.
Выйдя на улицу, Досталик вспомнил разговор с Большим Франтой. Надо было рассказать о нем Михалу. Но он махнул рукой. Зачем забивать другу голову. Может быть, это дело и яйца выеденного не стоит. И Досталик не вернулся.
* * *
Январским утром к постели Папрскаржа подошел доктор Браздил и сказал с каким-то особым ударением, даже не взглянув на стражника:
— Пан директор, сегодня мы наложим на ногу гипс.
Эти слова взволновали Папрскаржа. За долгие недели, проведенные в больнице, он привык к ним и даже начал надеяться, что выберется из этой передряги. «Но человек не должен надеяться, — корил он себя в душе, — когда берется за такие дела. Нет, лучше ни на что не надеяться!»
Его отвезли в перевязочную.
— Пан доктор, но ведь рана на ноге еще не зажила, — сказал Папрскарж, чтобы в те минуты, когда он находится без своего стража, выяснить как можно больше.
Доктор Браздил молча готовил бинты. Ему было стыдно.
— Знаю. Но гестапо распорядилось наложить на ногу гипс. За вами должны приехать. К сожалению, больше я ничего не могу сделать.
На правую ногу доктор Браздил наложил гипсовую повязку. На влажном гипсе чернильным карандашом написал: «27.1 1945 гипс — 27.4 1945 удалить. Д-р. Бр».
В полдень в палату вошел гестаповец Ярош с двумя служителями, которые несли носилки. Сиделка подала Папрскаржу зимнее пальто и теплые ботинки. В них он узнал вещи мужа Анделки. Папрскарж надел пальто, на левую ногу ему натянули ботинок, а на правую, загипсованную, — только теплый носок. Больные, когда служители выносили его из больницы, прощались с ним, кто кивком, кто взмахом руки.
Санитарная машина отвезла Папрскаржа на вокзал. Там его ждала Анделка. Бог знает как долго пришлось ей мерзнуть — она вся дрожала от холода. Анделка старалась держаться, но слезы ручьями лились из ее глаз, и она то и дело утирала их. И все же ждала она напрасно — к брату ее не допустили.
Служители внесли Папрскаржа в пассажирский вагон и положили в купе на лавку. Через какое-то время поезд тронулся.
Вскоре Папрскарж увидел на противоположной скамье мужчину. Тот полусидел, сочувственно глядя на Папрскаржа. У дверей купе стоял солдат.
Папрскарж ощупал карманы пальто своего шурина. Нашел в них хлеб, колбасу, конфеты. Видимо, Анделка сунула все это в последнюю минуту.
Улучив удобный момент, Папрскарж бросил на противоположную скамью конфету и посмотрел на попутчика. Тот легким кивком головы поблагодарил и рукой показал, что тоже ранен в ногу.
— Кто ты? — прошептал Папрскарж.
— Я Данек… Слава Данек из Липтала.
— Молчать! — прикрикнул караульный.
Они больше не обмолвились ни словом. Поезд уносил их все дальше и дальше, и напрасно они пытались угадать куда.
* * *
Гостынские горы больше изрезаны ущельями и гуще поросли лесами, чем Бескиды. Да и людьми они обжиты куда меньше. Деревеньки встречаются редко. Отдельные домики и хуторки далеко отстоят друг от друга, а в горах такие девственные леса, что чужому человеку легко заблудиться.
Именно в этих местах вновь формировалось ядро партизанской бригады. Здесь, и прежде всего на всацком склоне, нашли себе укрытие партизаны, пробившиеся с окруженных Бескидских гор. Они создали новую сеть доверенных людей в горных хуторах и выселках, а также в более крупных населенных пунктах, выкопали землянки у Смрдьоха, на Трояке у Толстой пихты, человек на восемьдесят.
В конце января гоштялковская группа получила от Степанова приказ провести две устрашающие акции, которые должны были напомнить немцам о существовании партизан: взорвать школу в Гоштялковой, где была расквартирована противопартизанская рота «Ниманд», и электроподстанцию во Всетине, которая обеспечивала энергией всю округу.
Школа в Гоштялковой тщательно охранялась. Когда партизаны, собравшись у Челедов под Марушкой, решали, как выполнить приказ, в разговор вмешалась Милка Челедова.
— И чего голову ломаете! Я ношу туда каждый день пану директору молоко. В тот же дом! Могу снести туда и эту вашу бомбу. А что, нет?!
Вначале все рассмеялись, но потом поняли — лучшего и не придумаешь.
Так и сделали. Семье директора школы дали знать, когда все они должны задержаться вне дома, и в одно прекрасное утро Милка Челедова, придя с молоком, «забыла» в сенях школы потрепанный портфель с десятикилограммовой бомбой замедленного действия.
Партизаны собрались на склоне горы и стали ждать, когда школа взлетит на воздух. Однако назначенное время миновало — и ничего. Ждали до глубокой ночи, но бомба так и не взорвалась. Не оставалось ничего другого, как ждать следующего дня, когда Милка снова понесет директору молоко. Однако утрам бомба взорвалась, но не с такой силой, как рассчитывали.
Ответственным за операцию на электроподстанции был Герык. С собой он взял Опава, бельгийца Жана и несколько местных ребят. Жан приготовил мощный заряд. В десятилитровый бидон для молока положили пятнадцать килограммов тротила в порошке, а внутрь вложили несколько роликов пикрина с детонаторами и запальник с часовым механизмом.
Следующей ночью небо над Всетином осветилось и раздался мощный взрыв. Группа Герыка свою задачу выполнила, несмотря на то что немцы повсюду расставили патрули.
* * *
Поезд остановился. Раздались крики караульных. Здоровые заключенные стали выходить из вагона. Папрскарж и Данек продолжали лежать.
Вдруг двери купе распахнулись.
— Вставай! Выходи! — заорали по-немецки караульные.
Когда же они увидели, что перед ними двое раненых, схватили Папрскаржа за воротник и по ступенькам вагона стащили на перрон. Данек же вышел сам — он мог ступать на одну ногу.
Это был брненскнй вокзал.
Папрскаржа караульные оставили лежать на земле между путями. Долгое время к нему никто не подходил. Потом появились два солдата с носилками.
Перед входом в вокзал стояла грузовая машина с заключенными, прибывшими из Всетина, и Слава Данек был уже там. Солдаты положили Папрскаржа в ту же машину, и она поехала.
Нога все сильнее беспокоила Папрскаржа. Пальцев он уже почти не чувствовал — они окоченели, потому что торчали из-под гипса.
Машина остановилась у интерната Коуницовых, или, как его еще называли, «Коунички». Солдаты загнали арестованных в канцелярию. Папрскаржа и Данека внесли последними и положили на полу. В тепле пальцы у Папрскаржа начали отходить.
Дежурный гестаповец проверил сопроводительные документы арестованных. Когда дошел до Папрскаржа, спросил:
— Папрскарж Йозеф? Арестован вторично?
— Да, — подтвердил Папрскарж.
— Как же это так? А почему ты здесь?
— Не знаю.
— А почему ты ранен?
— Не знаю, почему в меня стреляли.
— Значит, не знаешь? Ну так завтра узнаешь. — И он пнул ногой шапку, в которую Папрскарж сложил мелкие вещи. Остаток хлеба и конфеты разлетелись по всей комнате.
Потом Данека и Папрскаржа заключенные — чехи унесли на носилках в камеру на втором этаже.
Две койки там были свободны. На третьей, в нижнем белье, свернувшись в клубок, лежал какой-то мужчина. Около него на стуле сидел немецкий солдат.
Папрскаржа и Данека положили на свободные койки. Гестаповец приказал солдату не разрешать никаких разговоров между заключенными и ушел.
Свет на потолке горел всю ночь, и Папрскарж не смог уснуть. Сильно давил гипс. Ступню больно дергало. Он повернул голову к Данеку и увидел, что тот тоже не спит.
* * *
Трофим и Матей в первую же ночь принялись строить планы побега. Трофим наблюдал за надзирателем. Это был чех, высокий чернявый парень, чем-то похожий на гориллу, но с арестованными он обходился по-человечески, и казалось, особенно благоволил к русским партизанам. И поэтому Трофим хотел все сделать так, чтобы не причинить надзирателю вреда.
