Наступать решено было с трех сторон: с севера, с востока и с запада. На большак, уводящий на запад, посылалась танковая засада с ротой автоматчиков, чтобы преградить путь подкреплениям; на открытую дорогу, ведущую на юг, рота лейтенанта Рогова: встретить выбитого из села противника, не дать ему уйти…
В четвертом часу мы вышли на исходный рубеж и медленно развернулись в боевые порядки. Примолкшее в ожидании село тонуло во мгле. Луна, все гуще наливаясь тусклой краснотой, клонилась книзу; она уже не светила.
Через определенные промежутки взлетали ракеты — в одном конце села и в другом, — помигав, гасли: немцы осматривали местность. Изредка веером вспыхивала в темноте россыпь трассирующих пуль, затем доносилась сухая, отрывистая очередь выстрелов. Мины с шорохом, со свистом проносились над головой и падали в Росице. Оттуда летели к нам глухие звуки разрывов. Это был хороший признак: немцы обстреливали нас в деревне, не подозревая, что мы стоим рядом с ними.
Мимо меня прошли, толкая перед собой противотанковые пушки, артиллеристы. Они торопились, понукали друг друга, переругиваясь.
— Опаздываешь, старший лейтенант, — заметил я Скниге. — Где твои лошади?
Скнига, подойдя, весело рассмеялся, — я никогда не видел его унывающим.
— Сани разлетелись вдребезги! Ничего, на руках выкатим… Выберемся на большак — там пушки сами покатятся. — Взлетевшая ракета на миг осветила его лицо с подкрученными усами, улыбку, блеск глаз.
А ракеты все взмывали в темное небо, методично, одновременно, как будто ночь спросонья открывала зеленые глаза, озирала все вокруг и опять зажмуривалась…
Терпение достигало предела. Бойцы, занявшие исходный рубеж, самостоятельно, без команды ползли по снегу, приближаясь к селу, — не могли попусту терять время. Меня тоже охватила смутная тревога, медлить дальше было нельзя. Уж не случилось ли что-нибудь непредвиденное, может быть, не подтянулись другие подразделения…
Грохот залпов нашего дивизиона донесся слева, из-за темной кромки леса. И почти в тот же миг перед нашими глазами в селе с надсадным, ухающим треском заметались клубки огня с острыми красными стрелами вверх. Гулко стало вокруг, тревожно и бодряще радостно, как всегда перед началом большой, горячей битвы, которая предвещает удачу.
Танки выдвинулись из укрытий, темные, грозные, рычащие. На них сидели бойцы. Отойдя метров на сто, танки включили фары. В световых струях вспыхнул снег. Огненные лучи взяли село в полукольцо, упираясь в постройки, в деревья, в огороды. На минуту фары погасли. В наступившем мраке видны были тугие стремительные нити трассирующих пуль, летящие навстречу наступающим цепям, вспышки ответных залпов орудий и минометов… Танки, как по команде, снова включили фары, — они были уже у Саратова. Уже ворвались в село. Крик, сливающийся в единый протяжный вопль: — «а-а-а!» — беспорядочная стрельба винтовок, автоматов и пушек — все это носилось над полями в ночи.
— Вошли, товарищ капитан, — сказал Чертыханов, вглядываясь в сторону села. — Глядите!
В разных местах загорелись избы. Потом взметнулось высоко, как бы до самых звезд, густо-красное пламя, постояло трепещущим столбом, отбрасывая прочь темень, просветляя каждую веточку на дереве, каждого бойца, недвижно лежащего на снегу, и осело, разливаясь понизу.
— Горючее поднялось, как по нотам, — отметил Прокофий. — Вот это дали!..
Стрельба в селе постепенно утихала, а огонь все более разрастался: горели избы, горели машины, пылало горючее, лужей расплеснувшееся вдоль улиц. Дым точно дегтем замазал тусклую луну, заволакивал звезды.
Мы вошли в село со стороны большака, ведущего на запад, и увидели хаос ночной битвы.
Я шел по отвоеванной земле, ощущая в себе какую-то огромную силу и правоту. И шаг мой был легок и пружинист, как в момент вдохновения. Мне всегда казалось, что победитель обладает необыкновенной, неотразимой человечной красотой. Освободитель — гуманнейший человек на планете; он освободитель подневольных, он добр, он великодушен, он мститель за содеянное зло. Он красив… Я оглянулся на связных и на разведчиков и улыбнулся от какой-то сердечной преданности им: они шли сторожким шагом, держа наготове автоматы, хорошие, добрые русские ребята, которых война сделала воинами. Я был убежден, что они такими же добрыми пройдут и по чужим землям, по улицам чужих городов, оставляя людям на память свою улыбку и свое крепкое рукопожатие. Им не то что совершать зло, им бы только хватило силы отстоять добро.
Мы вышли на «середину» села, где стояла церковь.
Старинная, просушенная временем церковь пылала и рушилась, источая жар. Купол колокольни, охваченный огнем, чуть осел набок, подержался так мгновение и, отвалившись, с треском полетел вниз, грохнулся на землю, рассыпая искры. Когда обвалилась кровля, на какой-то момент мелькнула позолота иконостаса, глянули лики святых с огромными, словно остановившимися от ужаса, как перед казнью, глазами, и тотчас все это потонуло в дыму и в пламени.
За церковью открывалась небольшая площадь села. На ней, на утрамбованном, перемешанном с копотью снегу стояли машины, тягачи, танки, мотоциклы, исправные и искореженные или сожженные, — все, что было застигнуто на этом месте, что не смогло уйти, уползти. Среди машин валялись трупы солдат и офицеров…
Здесь меня нашел старший лейтенант Астапов. Он устало подошел ко мне, подал руку — еще бы: не виделись с вечера, а встретились после боя, живые!
— Товарищ капитан, мы захватили какой-то очень важный пункт, — спокойно сказал Астапов. — Здесь скопилось столько всего, что я даже осмыслить не могу: и машины, и танки, и пушки, и склады… Оторопь берет.
— Погодите, не то еще будет, — пообещал я. — Надо привыкать. Итог наступлений, успешных, конечно, — трофеи, пленные и отвоеванные селения, города, народы… Да, да. Именно народы! Немцы с этим пунктом так запросто не расстанутся. Надо подготовиться к встрече.
— Встретим, товарищ капитан. — Астапов был невозмутим и нетороплив, будто речь шла о самом обычном. — Ребят положил в оборону, каждому второму приказал спать. По очереди. До утра ничего не случится. Уверен. А утром оглядимся. Что делать с пленными? Их много.
— Утром оглядимся, — ответил я его словами. — Уже светает…
Из роты лейтенанта Рогова, высланной в засаду на южную дорогу, прибежал связной. Красноармеец торопливо рассказал, что рота ведет бой на дороге, что выбитые из села немцы «прут дуром» и сдерживать их очень трудно, и комиссар Браслетов и лейтенант Рогов просят поддержки…
Я приказал Астапову послать взвод лейтенанта Прозоровского на помощь Рогову и попросил подполковника Оленина пустить вдоль дороги танки. Оленин обещал.
— Что там делается на дороге, товарищ капитан! — воскликнул связной красноармеец, потрясенный увиденным. — Все забито машинами, подводами, танками. Немцы мечутся как угорелые, стреляют куда попало. Наши ребята подползают вплотную к дороге и забрасывают их гранатами. Немцы оставляют машины, бегут в лесок, лезут по снегу… Ну и дела!.. Слышите? — сказал связной, задерживая шаг.
Мы прислушались. Издали, со стороны дороги, долетали сюда приглушенные расстоянием, разорванные щелчки выстрелов, хлопки гранат и мин.
Я огляделся: вокруг горели избы, и красные и черные текучие полосы траурно ложились на площадь, вызывая в душе тяжкое, гнетущее ощущение. В этих красно-черных полосах с причитаниями метались люди — женщины и ребятишки, — спасали из горящих домов имущество, не успевшее сгореть.
Прокофий Чертыханов, остановившись, дернул меня за плечо. Я даже вздрогнул от неожиданности.
— Глядите! — С каким-то суеверным страхом он смотрел через нагромождение машин в дальний конец площади.
Рассвет уже наступил, небо побелело, пламя сразу померкло. Только дым как бы сгустился и почернел. На фоне утренней белизны, точно взлетевшую в небо, увидели черную виселицу, два высоких столба, перекладину, а под ней застывшие человеческие фигуры.
Огибая машины, я приблизился к месту казни. Вокруг виселицы толпились женщины, ребятишки, бойцы. Было казнено шесть человек — четверо мужчин и две женщины, крайняя совсем девочка. Петля захлестнула ее тонкую шею, голова склонилась набок, как поникший цветок; русые волосы свисали на сторону, неживые, посеребренные инеем; была она только в легкой рубашечке, едва достающей колен; обнаженные руки опущены вдоль тела, босые ноги застыли и уже пожелтели; на груди фанерка с надписью «партизанка». Перед девушкой стояла на коленях пожилая женщина со сложенными руками, как перед иконой.
Вторая повешенная была пожилой, полноватой, седой, лицо, скованное холодом, было спокойное, мудрое. Из мужчин бросался в глаза старик, большой, широкий, с черной окладистой бородой, со связанными на спине руками.
