Буйвол пофыркивал, ел неохотно, лотки, прикрепленные, как вьюки, раздраженно охлестывал длинным хвостом.
— Довольно! — оборвал прощание старшина. — Следите, чтоб Ермошкин подольше не узнал.
Хотя вряд ли Ермошкин уже мог что‑нибудь узнать. Он почти все время был в полузабытьи, большей частью спал, есть не просил, из шалаша выбирался только раз в сутки.
Когда стало светать, старшина переехал через Перекшу. Еле добрался. У коновязи, рядом с другими лошадьми, Буйвол казался здоровяком. Особенно в сравнении с подвешенными на лямках братьями. На дороге его шатало из стороны в сторону.
Правофланговое орудие с высоты двести сорок восемь шесть тремя снарядами ударило по пулеметному блиндажу в центре Медвенки. Первый, пристрелочный разрыв встал столбиком дыма, всплеснул огнем. А два никто и не увидел: влетели прямо в амбразуру, и только в бинокль можно было различить — и то лишь тому, кто этого напряженно ждал и тщательно всматривался, — как пошел оттуда дым и закурчавились струйки дымков из каких‑то щелей.
Никто не выскочил из блиндажа. Но рядом замелькали вдруг солдатские каски, собрались к блиндажу и разлетелись, засуетились, замельтешили по всей траншее. И сразу шквал пулеметного огня ударил из Медвенки, разбудив всю оборону тысяча сто пятьдесят четвертого полка.
Теперь уже на высотах двести сорок восемь ноль и двести сорок восемь шесть из всех окопов высунулись каски пехотинцев, занимавших свои места по боевому расписанию. Такого огня немцы давно не вели. Не иначе как наступают и надо их отбивать.
Но огонь продолжался, а немцев в поле не было. И никто не понимал, что происходит.
Этого и ждал Железняков. Того и хотел. На это и рассчитывал. Все должны были смотреть в сторону Медвенки.
Всего полчаса и довелось Буйволу пощипать весеннюю травку, которая только и росла сейчас близ берега речки. Вскочив в седло, Железняков двинул коня вправо, вдоль берега Перекши, к подножью высоты, к лощине меж нею и деревней, к правому флангу, откуда стреляла его пушка.
Он ехал верхом, что должно было потом объяснить его присутствие на месте происшествия, которое приближалось с каждым шагом. Ехал и невольно ежился. Винтовки‑то ударят снайперские. Однако бить из них будут не снайпера, артиллеристы, и долго ли промахнуться, всего‑то на метр и вместо конской головы влепить пулю во всадника. Но ничего другого не придумалось и приходилось рисковать.
Как только голова Буйвола показалась в лощине меж Красной Горкой и высотой двести сорок восемь ноль, две пули, одна за другой, сразили коня. Никто в грохоте немецкого шквального огня не услышал выстрелов взводного Полякова из немецкой же снайперской винтовки, еще ночью засевшего в шалаше посередине лощины. Две пули попали в голову Буйволу, вырвав уздечку из руки всадника. Третья обожгла Железнякову шапку, когда он падал вместе с убитым конем.
Казалось, все пехотинцы из окопа на высоте смотрели только в сторону Медвенки, на Варшавское шоссе, откуда хлестали немецкие пулеметы и била по высотам и Красной Горке фашистская артиллерия. Но крики нескольких бойцов, которые, несмотря ни на что, все равно вглядывались в тыл, привлекли внимание батальона к тому, что происходило у реки Перекши.
Сначала все с недоумением смотрели на то, как от трех противотанковых пушек убегают артиллеристы. Это было непонятно. Такого никогда не было. Даже подумать, что пушкари бегут, спасаясь от огня, при всей невероятности такого предположения было нельзя: снаряды противника рвались далеко в стороне. Люди бежали от тех орудий, по которым немцы не стреляли. А от того дальнего, которые фашисты накрыли мощным кустом разрывов, не отошел никто, ни один человек.
Те же, кто первым обратил внимание батальона на тыл, теперь чуть ли не выскакивали из окопов и размахивали руками.
»Железнякова подстрелили!» — наконец поняли окопы.
Им разом стало понятно, куда бегут артиллеристы. Пехотинцы пригляделись и ясно увидели, как по берегу хромает командир противотанковой батареи, еле выскочивший из‑под упавшего коня.
Артиллеристы, сбившиеся возле Железнякова, махали руками и почему‑то лопатками.
Еще несколько минут царило в окопах недоумение, пока не стало ясно, что артиллеристы, сбежавшиеся под откос, кучей навалились на рухнувшего коня.
— Мя‑с‑со рубят! — вдруг все поняв, заорал кто‑то в окопе.
— Конина! — подхватило несколько голосов.
Железняков, стоя неподалеку от Буйвола, от которого уже отрубили и уволокли большие куски, зорко оглядывался во все стороны и подгонял да подгонял своих батарейцев.
— Не задерживаться. Не разговаривать! — орал он. — Отрубил — и бегом. Чтоб через пять минут!..
Он и вчера понимал, что стоит задержаться — и голодные пехотинцы, налетев, руками разорвут все, что не смогут унести артиллеристы.
Теперь же, глянув в очередной раз на высоту двести сорок восемь ноль, воочию увидел, как выскакивают из окопов стрелки и лавиной катят с вершины вниз. Их не меньше двухсот — определил он опытным взглядом. Глухой рев атакующей пехотной цепи обгонял бегущих красноармейцев.
— Быстрей! — в последний раз прикрикнул на своих Железняков.
И, оглядев их всех, увидел совсем рядом сержанта Кузина в окровавленной по плечи гимнастерке, обеими руками вытаскивающего конские внутренности.
— Кузин! — заорал комбат. — Возьми свой расчет! Останови!
Он понимал, что ошалевшую пехоту одним расчетом не остановить, не задержать тех, у кого в глазах голодная смерть. Но хотя бы на три-четыре минуты рассчитывал.
Кузин ошалело оглянулся, сразу все понял и, намотав на руку клубок кишок, кинулся вверх по склону высоты.
— За мной! В бога мать! — рычал он, созывая свой орудийный расчет.
Пятеро артиллеристов, тоже забрызганных кровью по самые уши, кинулись за ним, не раздумывая.
Лавина неслась на них, не, снижая скорости.
Батарейцы оглядывались на бегу, ожидая подмоги. Подмоги не было.
— Стой! Стой, в бога мать! — вскинули над головами окровавленные руки артиллеристы кузинского расчета.
И передний ряд накатившейся лавины внезапно сбился с шага, начал останавливаться.
Конечно, шестерым никогда бы не остановить атакующую цепь. Но кровь, капающая с них и размазанная по лицам, окровавленные гимнастерки — все это поразило и сбило с толку передние ряды. А задние натыкались с разбега на сбавивших шаг бойцов, спотыкались, задерживались тоже.
Им представилось, что перед ними стояли израненные, изуродованные люди. Кто бы мог подумать, что не человеческая то была кровь. А нет святее дела на фронте, как броситься на помощь раненому. И не хватать его сразу, не сделать ненароком больнее, приглядеться сначала, понять, что к чему.
— Быстрей! — гнал тем временем Железняков тех, кто рубил конскую тушу. — Быстрей!
Опомнившаяся и уже разобравшаяся в том, что перед ней не раненые, пехотная цепь стала справа и слева обходить орудийный расчет, стоящий у нее на пути. Она бы сделала это мигом, да все сбились к центру, каждый невольно стремился быть ближе к месту, где на глазах уменьшалась груда мяса, недавно бывшая конем.
Справа оказались более быстрые и решительные. Они и рванулись в обход.
— Стой! — кинулся вправо и Кузин.
Но Железняков уловил возможность задержать лавину еще на одну-две минуты.
— Кузин! Отдай им кишки! — проорал он последнее распоряжение.
И Кузин, размахнувшись, зашвырнул ком кишок влево, отвлекая в ту сторону большинство сгрудившихся перед ним людей.
Кишки! Еда! Их увидели все, все до единого изголодавшиеся люди. Они ловили их на лету, бежали за ними в прибрежный кустарник, отрывали от них куски, запихивали в карманы и бежали за следующими.
— Всем расчетам вернуться к орудиям! — перекрыл шум свалки голос Железнякова.
И артиллеристы, бросив остатки Буйвола, вырвались из толпы, умчались с берега Перекши, унося последние, вырубленные из остатков куски мяса.
А на месте, где двадцать минут назад рухнул Буйвол, продолжалась добыча еды. В каждую кость впивалось несколько рук, в каждой клок мяса. Они уменьшались и уменьшались, переходя от одного к другому. И скоро рвать уже было нечего.
— П‑о‑олк сми‑р‑р‑но! — раскатился вдруг над берегом зычный командирский голос.
Не разом. Нет, не разом. Но после второй команды и дроби автоматной очереди, запущенной в небо, люди стали приходить в себя.
— Р‑ро‑та! смир‑р‑но! — повторил команду звонкий мальчишеский голос.
И, раздвигая плечом красноармейцев, гулко зашагал к командиру полка юный младший лейтенант в мокрой солдатской шинели, так же, как и у его бойцов, по самый ворот облепленной окопной глиной.
Значит, были тут и командиры, удивился Железняков. Были! А увидеть их он не смог. Хотя чему ж удивляться, когда даже ротные меняются чуть ли не два раза в месяц. Потери в окопах весной — почти как летом в наступлении. Не захотелось такому юнцу лезть в окопе через грязь по колено, значит, по грудь и высунется над бруствером. Ну, а пуля, как всегда, тут как тут.
