Значит, были тут и командиры, удивился Железняков. Были! А увидеть их он не смог. Хотя чему ж удивляться, когда даже ротные меняются чуть ли не два раза в месяц. Потери в окопах весной — почти как летом в наступлении. Не захотелось такому юнцу лезть в окопе через грязь по колено, значит, по грудь и высунется над бруствером. Ну, а пуля, как всегда, тут как тут.
Командир полка тридцативосьмилетний капитан Кузнецов быстрыми круглыми глазами вмиг охватил все происходящее перед ним.
Дал людям время прийти в себя, оправить гимнастерки и шинели, затянуть ремни, а доклад младшего лейтенанта слушать не стал. Уже почти все поняв, обратился прямо к тому, с кем вместе сражался в февральском десанте, когда от их полка осталось в живых всего двенадцать человек. Капитан тогда еще полюбил его за отвагу и отчаянность. Он и потом не раз прославился в зимних и весенних боях. Но, как теперь догадывался Кузнецов, вероятнее всего, был виновником всей здешней кутерьмы.
— Что здесь происходит, Железняков? — нарочито сухо и сурово спросил полковой командир.
— Да вот, — начал было растерянно Железняков. — Кто‑то коня убил…
Все вылетело у него из головы. Все. Он, который двое суток готовил операцию «Буйвол», каждого учил, и как действовать, и как отвечать на хитрые казенные вопросы, не нашел слов, чтобы ответить на самый первый, самый простой.
Сказав свои нелепые слова, комбат, похолодев внутри, понял, что вот и ни к чему вся двухдневная подготовка. Если он, московский студент, вмиг не нашелся, то чего же ждать от мордовской деревни, откуда пришли многие батарейцы, а ездовые поголовно, чего ждать от рядовых колхозников и рабочих. Ясно, что из них, коль дойдет до следствия, все вытянут и вызнают.
Все‑то ему ясно, студенту, да не знает он толком ни этих мордовских крестьян, ни рабочих. Ему, двадцатилетнему лейтенанту, хоть он и герой полка, и всеобщий любимец, при его скудном жизненном опыте и не снилось, как ведут себя в тяжких ситуациях те самые люди, о которых он сейчас думает, что они растеряются больше его.
А капитан, за чьими плечами так много всего, что вчерашнему студенту просто невдомек, после первых слов Железнякова понял все до конца. И то, что произошло. И то, что может быть, если дать растерявшемуся лейтенанту говорить дальше. Еще две-три фразы, которые запомнят стоящие вокруг люди, и уже ничего нельзя будет поправить. Все станет необратимым.
— Как докладываете? — грубо обрывает он лейтенанта. — Что плетете? Научитесь вы когда‑нибудь говорить по-военному, точно? Повторите. Пуля, залетевшая со стороны противника…
— Так точно! — вскинулся разом пришедший в себя лейтенант. — Пуля, залетевшая со стороны противника…
Но командиру полка мало того, что понял его Железняков. И он не дает ему договорить.
— Командир роты! Доложите, что натворила тут пуля, залетевшая со стороны противника.
Он впрессовывает эту пулю в сознание каждого, кто здесь слушает. Понимает, что трижды повторенное запомнится всеми и не забудется. Младший лейтенант уже повторил его фразу, как свою.
— Пуля, залетевшая со стороны противника, сбила ехавшего верхом командира батареи и убила его коня.
— Как это сбила? — мигом закрепил капитан. — Вот он, комбат, живой.
— Вся рота видела, как сбила, — заупрямился вдруг младший лейтенант. — И коня убила. Я сам видел.
Быстрые глаза капитана пробежали с ротного на Железнякова, на пехотинцев, которые согласно гудели, а некоторые поддакивали и кивали головами.
— Из Кирова, ребята? — обратился он к ним, зная, что другого пополнения полк давно не получал.
— Из Кирова.
— Вятские…
Совсем исхудалые и голодные, они все же составляли землячество, которым даже на войне выжить легче.
— Вятские, вятские, — заулыбался капитан. — Ребята хваткие, семеро одного не боятся.
— А один на один все котомки отдадим, — тоже засмеялся один из них.
— Во-во, — поддержал капитан, продолжая вятские поговорки. — На полу сидим и не падаем.
— Вы не из наших, кировских, будете, товарищ командир, — осмелев, спросил кто‑то. — Не из вятских?
— Нет, братцы, это у вас, помнится, корову на крышу затаскивали, чтоб траву там объедала. У нас в Донбассе такого не было.
И вдруг капитан резко обернулся к Железнякову.
— А ну‑ка дай шапку.
Тот, не понимая, снял ушанку и протянул ее Кузнецову. Он вовсе и не помнил сейчас ни ожога от пули, ни того, как перекрутилась на голове шапка. Но точный глаз капитана уже несколько минут держал где‑то в подсознании и опаленный выбившийся мех, и надорванный клок ушанки Железнякова.
Теперь он крутил в руках эту ушанку. И нашел наконец, просунул палец в опаленное отверстие.
— Смотри‑ка, действительно. Не контузило тебя, лейтенант?
Все с интересом уставились на шапку и на капитанский палец.
— Во, повезло противотанкисту, — прогудел ближний пехотинец.
— Да, два сантиметра в сторону — и черепушка долой.
Ну, все. Теперь хоть черт, хоть дьявол, всем свидетелям ясно, что они это видели.
— Ведите роту в окопы! — приказал капитан младшему лейтенанту.
— Р-р–ро–та, в колонну по два становись! — раскинул он в сторону руки.
— Письменно донесите командиру батальона все, что тут произошло. Батальон к боевому донесению вечером должен приложить ваш рапорт.
— Есть! Разрешите вести роту?
— Ведите.
— Прравое плечо вперед! Шагом марш!.. Прямо!..
Взводный Поляков. Ты не снайпер и мог убить своего комбата. Но как же счастливо ты промахнулся! Дважды счастливо — не попав, но задев.
— Ты все понял? — свирепо спросил командир полка у командира батареи.
— Все, — поднял тот на него хмурый взгляд.
— Всего от тебя ожидал. Но дурости! — Капитан, не прощаясь, махнул рукой адъютанту и зашагал на передовую, быстро взбираясь на кручу к Красной Горке.
Первый котелок наваристого супа с мясом старшина передал Буйлину, чтобы тот накормил им совсем уж истаявшего Ермошкина.
Но Ермошкин, едва взглянув на суп, заплакал и не стал есть.
— Буйвол, бедный Буйвол, — чуть слышно запричитал он.
Буйлин пытался уговорить его. Упрямо совал ему ложку в рот. Но Ёрмошкин с неожиданной силой так оттолкнул его, что котелок, бренча дужкой, выкатился из шалаша, пролив весь суп до капли.
* * *
Ночью ординарец Юмагулов тронул за плечо командира батареи.
Железняков, будто и не спал тяжелым сном, разом вскочил, затягивая поясной ремень. Сапоги за всю весну никто ни разу не снимал, так что возиться и надевать их не пришлось. Потрогал рукою — на месте ли пистолет — и только тогда открыл глаза.
Открыл и удивился: Юмагулов стоял, одетый по-походному. За плечами висел автомат, шапка, как всегда у него в бою, надвинута на самые глаза. В гильзе на ящике из‑под снарядов неярко горел фитиль, освещая автомат и шинель комбата, снятые с гвоздя, гранаты и крышку от котелка с супом и плоским, величиною с ладонь, куском темного, почти черного мяса.
— Командир полка вызывает, — объяснил ординарец.
— Батарею кормили? — спросил Железняков, быстро надевая шинель и кивнув на мясо в крышке.
Все получили ровно по столько же. Старшина за полночи все организовал. Мясо сварено в деревенских чугунах, нарезано и в чугунах же зарыто в землю так, что никому не найти. Бульон в ведрах и термосах. Артиллеристы выпили по две кружки. Остальное, как прикажет комбат. Термоса на всякий случай тоже зарыли.
— Пошли! — удовлетворенно сказал Железняков, закидывая за спину автомат, без которого он ночью никогда не ходил.
Жуя на ходу и чувствуя, как странное, то ли забитое, то ли просто никогда не изведанное, ощущение удовольствия и силы вместе с какой‑то болью заполняет его, плывет сверху вниз, он продолжал расспрашивать:
— Где зарыты чугуны? Как разыскать их, если убьют того, кто знает?
Всех разом не убьют: знают четверо. Об этом уже думали.
— Ермошкин?
Ермошкин есть Буйвола не стал. Отказывается напрочь. Плачет. Сознание теряет, а приходит в себя и опять плачет. Ребята думают, что он тронулся.
Железняков скрипнул зубами. Спать нельзя было. Не надо было спать. Но днем он пойдет к Ермошкину. Он заставит.
Юмагулов, едва различимый в темноте, взмахнул рукой. Комбат уловил это по неясно мелькнувшей тени и слабому ветерку, чуть коснувшемуся лица.
— Не заставлю? — удивился он.
Молча пройдя шагов пятнадцать, Юмагулов тихо сказал:
— Заставить нельзя.
Еще через пять шагов добавил:
— Уговорить тоже. Он упрямый, мордвин.
— Ну и ты, татарин, упрямый, — даже остановился Железняков. — И сколько вас таких в батарее. Что ж, никого и не заставить, и не уговорить?
Юмагулов дальше шел молча. И в этом было несогласие, упрямое несогласие. Уже у самого штаба полка он снова убежденно повторил:
— Не, заставить нельзя.
