— Не, заставить нельзя.
— А на смерть идти?
— На смерть идти не заставляют. Сами.
— Все? Сами?
Дальше говорить не пришлось: шли уже меж землянок штаба полка.
Перед блиндажом командира полка Железнякова встретил адъютант Кузнецова лейтенант Кабиров. Он молча пригнулся к лицу комбата, разглядывая его во тьме, и только тогда протянул руку.
— Иди, — подтолкнул он его к ступенькам, ведущим вниз. — Ждет.
— А ты?
— Я буду здесь, чтоб никто не появился.
— А часовой?
— И часового чтоб не было.
— Во, новости на фронте. — Железняков затопал вниз по ступенькам, выстеленным досками. Гулко и звонко раскатились в темноте его шаги.
— Тише, — зашипел сверху Кабиров.
— Не ори, — тихо одернул вошедшего в блиндаж комбата Кузнецов, обрывая его доклад. — Не до формальностей, брат.
Он поднял трубку и покрутил ручку полевого телефона.
— Сколько?
Услышал короткий ответ. Снова ответ был краток. И снова. И снова.
— Одиннадцать человек на грани жизни и смерти, — сказал Кузнецов, резко отодвигая телефон. — Все ясно?
Чего же неясного? Железняков знал это и раньше. Не так точно, но в общем‑то знал. Все в полку знали, не только он.
— Я не мог их спасти, — глухо сказал командир полка. — Не решился. Недолго, но тяжко молчали оба. Знали друг друга давно. Четыре месяца. Все время в боях, в огне. Без колебаний и сожалений ходили в такие передряги, где надежда на жизнь — ноль. Казалось, не боялись на свете ничего, со смертью все время играли в салочки и прятки.
Уже забывался даже знаменитый, известный всей пятидесятой армии десант тысяча сто пятьдесят четвертого полка, где из шестисот десантников в живых осталось только двенадцать. Забывался потому, что каждую неделю война подкидывала ситуации одна другой хлеще. Уже и из двенадцати десантников в полку теперь оставалось только трое.
Чего могли испугаться Кузнецов с Железняковым? Это знали они сами. И полк. Весь тысяча сто пятьдесят четвертый знал — ничего они на свете не боялись. А то, что случилось с ними сейчас, знали только они.
И Железняков был потрясен.
Помнил свои сомнения и колебания, колотившие его все два дня, что готовилась операция «Буйвол».
Смерти, что ли, боялся? Расстрела?
Едва ли. Не верил он всерьез, что расстреляют. Не верил — и все.
Жизни испугался герой переднего края.
Жизни, которая рушилась бы под следствием, в трибунале, штрафном батальоне.
На одну линию еще раз вставали собственная жизнь и смерть других.
В бою у него никаких сомнений быть не могло. А жизнь, оказалось, не имела только прямых решений.
Никому и никогда не признался бы он в этой слабости. Хватит, думал, того, что смерти в бою не боялся и был в этом для всех образцом.
А Кузнецов, чей героизм в боях, он знал, втрое выше его, железняковского, мужества, не побоялся признаться, что ему не хватило решимости. Смелости не хватило Ему — из героев герою.
— Спасибо тебе, что отважился на риск, — тяжело поднялся капитан.
Десять минут спустя Железняков с Юмагуловым бежали к батарее. Четко все обрисовал комбату Кузнецов. С рассвета он не сможет сделать в сторону ни шагу. На нем будут висеть политотдел, прокуратура и особый отдел. Он будет отвечать на вопросы, объяснять и рассказывать. За ним будут ходить всюду. Даже ординарца никуда не выпустят одного.
Он должен выделить сейчас людей неприметных, но верных, надежных и решительных. Уже идут в ночи на командный пункт батареи такие же люди из батальонов и медсанроты. Сейчас же ведра с бульоном, о котором рассказал Железняков командиру полка, нужно передать им. И по два котелка вареного мяса. Командиры батальонов лично будут распределять дары, которые свалятся на них.
— Весь полк мы твоим Буйволом не накормим. — Кузнецов обнял на прощанье комбата. — Но людей от смерти спасем.
Медленно подошел он к лампе из гильзы от снаряда, в которой неярко горел фитиль, и прибавил огня.
В ярко вспыхнувшем свете опять вплотную приблизился к Железнякову, прямо посмотрел ему в лицо и еще раз крепко, до боли, сжал руку.
— Действуй, комбат. И, на всякий случай, прощай. Многое завтра может случиться с нами.
* * *
Ни одного человека не отдал больше голодной смерти тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Никто за неделю, пока не подсохли дороги и наладилось снабжение, не умер ни в окопах, ни в батареях, ни в других подразделениях полка.
И только Ермошкин так и не встал.
Его похоронили в деревне Красная Горка, под высотой двести сорок восемь ноль десятого мая тысяча девятьсот сорок второго года.
