В стороне молились солдаты-афганцы. Постелили на землю квадратные платки, встали на колени, кланялись разом, чернея бритыми головами. В проеме дверей стоял мулла в военной форме, в чалме. Воздевая руки, читал молитву. Вибрировал голосом, словно бил по натянутой струне, извлекал из нее плакучие, дрожащие звуки. Солдаты разом падали ниц, прижимались лбами к земле.
Комбат смотрел на молившихся солдат, на высокий утренний луч, которому молились афганцы, и думал, в какой последовательности он станет проводить колонны.
— Салям алейкум! Доброе утро! — К нему подошел улыбающийся белозубый афганец, командир афганского батальона Азис. Его лицо обрадовало Глушкова своей открытой, свежей улыбкой. — Я думал, что внизу ночевал. Не слышал твой «бэтээр»!
— Ты получил информацию? Знаешь обстановку на трассе?
— Получил информацию. — Азис перестал улыбаться и его лицо сразу постарело, усохло, покрылось мелкими сухими рубцами, оставленными взрывом гранаты. — Из штаба была информация. Ахмат-шах послал людей на Саланг. Сегодня будем много стрелять. Пришли люди Гафур-хана. Будет большой пожар. Будет стрелять цистерны. Гафур-хан любит стрелять цистерны. Любит смотреть пожар.
— Ты работай, Азис, у четвертой и второй галерей. Я буду ниже. Твои — мосты, галереи. А я буду на трассе. Если что подымусь к тебе.
— Ты не волнуйся. Будет, как ты говоришь. Я беру мосты, галереи. Ты работай на трассе. Спокойно работай. Сюда не бегай. Здесь буду я стоять, держать дорогу.
— Помнишь, как в марте дорогу держали? В марте Гафур-хан приходил!
— Хорошо держали, крепко! Вот так! — Афганец поднял руку, стиснул кулак, словно сжимал за шею змею, а она, невидимая, оплела ему руку хвостом.
— Сколько, ты говоришь, за твою голову Гафур-хан просит? — усмехнулся Глушков, глядя на единоборство Азиса со змеем.
— В марте двадцать тысяч афгани давал. Сейчас мои люди с гор приходили. Говорят, тридцать тысяч дает.
— Наверное, на верблюдах мешки денег привез. Будет твою голову покупать.
— Мы сами будем его голову брать. Вот так отрывать! — И он показал, как будет отрывать ненавистную голову.
Глушков глядел в близкое черноглазое лицо Азиса. Вспоминал, как лежали рядом под спущенным колесом КамАЗа. Медленно текла по бетону горящая жижа солярки. И они, сторонясь, обжигаясь, посылали на склон короткие трескучие очереди. И афганец передал ему нерасстрелянный рожок.
Сейчас Азис стоял, подтянутый, крепкий, терпеливо глядя, как молятся его солдаты. Майор излагал ему план провода колонн, чувствовал прибывание света, нарастание дня, как стремительную грозную силу.
— Товарищ майор, а я вас тут караулю! — На крыльце стояла молодая полная женщина, румяная, заспанная, в полузастегнутой кофточке. Улыбалась, щурилась. Была уверена, что ее женственность будет замечена. Майор узнал в ней продавщицу военторга, курсирующую вместе с лавкой от поста к посту. «Маркитантка», — усмехнулся он.
— Вы бы меня вперед пропустили с колонной, товарищ майор! А то вчера тут полдня прохлаждалась. Я ведь нарзанчик свежий везу, печенье, конфетки сладкие! Вашим же солдатам везу. Вы бы меня вперед пропустили, а я бы вам ящичек с водичкой оставила.
Она улыбалась, оглаживала свой незастегнутый ворот. Покачивалась на крыльце. Упрашивала майора и одновременно его поддразнивала. И он сквозь жесткую ткань военной одежды, сквозь брезент и металл снаряжения вдруг ощутил ее близость и прелесть, ее утреннюю горячую силу, бесшумно толкнувшую его. Мгновение смотрел жадно, зорко, ошеломленный, вспоминая в себе другие, прежние чувства, заслоненные военной дорогой, железом и гарью боев, изнурительной, отнимающей все силы борьбой. Одолел в себе наваждение. Эта женственность была не ко времени. Ей здесь не было места. Ей не было места в нем. Она была из другой, прежней жизни. Как Москва. Как любимые книги. Как лазурь, манившая в снах.
Отвел глаза от румяных смеющихся губ.
— Сейчас, в восемь ноль-ноль, пойдут афганские «барбухайки». Пристраивайтесь к ним со своим фургоном и гоните вместе без остановки. Сегодня торговли не будет. Не вздумайте застревать на постах. Иначе от ваших сладких конфеток одни уголечки останутся!
— А как же план, товарищ майор? — кокетничала продавщица. — Я же для ваших солдат и лично для вас стараюсь!
— Прямиком по дорожке, понятно? Или будете здесь торчать три дня! — Резко отвернулся, забывая о ней. Уже подъезжал «бэтээр», качая хлыстом антенны. Глазастые лица солдат, ожидая его слова и жеста, смотрели на майора с брони.
Командирский его «бэтээр». Его кров и стол. Его ложе. Его боевая машина, носившаяся по ущелью, крутя пулеметом, поливая огнем вершины стреляющих гор. Врезалась в скопление горящих цистерн. Звенела от пулевых попаданий. Броня с башенным номером 44, вся рябая от зазубрин и метин. Борт помят и наспех заварен после удара о скалу. Два круглых светлых глазка, пропустивших сквозь себя бронебойный сердечник. Двигатель дважды меняли после взрывов гранаты. Передняя ось теряла колесо и подвеску, когда наезжали на мину. Командирский его «бэтээр», известный на трассе врагам и друзьям. На него сводили пулеметный огонь засевшие в скалах душманы. Его караулили в зарослях гранатометчики и стрелки Гафур-хана. Его выкликали по рации попавшие в засаду колонны. И спокойней, уверенней крутили баранки водители, когда рядом к КамАЗу пристраивался «бэтээр» с башенным номером 44 и майор в танковом шлеме, бормоча в рацию, оседлав броню, катил вдоль колонны.
— Так, гвардия! На семь минут опоздали! Выговор! — Он грозно и весело оглядывал солдат на броне. Их родные, знакомые лица, казавшиеся худыми и строгими в утреннем свете. Дорожил выражением зоркости, преданности и готовности. Их разноликим чутким единством. — Было сказано, в шесть ноль-ноль!
— Скат меняли правый задний, товарищ майор! — ответил водитель Нерода, подымаясь из люка, не оправдываясь, не чувствуя вины за мелочное опоздание, а, напротив, улавливая, как рад командир их появлению. — Приспускал правый задний. На подкачке и то приспускал. Решили сменить. А то ведь сегодня гонять придется. Новое колесо — не помеха.
Маленький белесый Нерода, тонкорукий, с голубыми глазами, говорил баском, с той мужицкой серьезностью, что досталась ему от его деревенской родни. «Вот так же, — подумал майор, — его прадед готовил телегу в дорогу, менял кленовое колесо, смазывал дегтем ось».
— И еще, товарищ майор, сухпаек захватили. Ваш любимый. А то неизвестно, где сегодня обедать придется! — Евдокимов, чисто вымытый, выбритый, сообщал командиру не о сухпайке, а о том, что им, солдатам, известно, каким будет нынешний день. И майор в который раз удивился: как, какими путями им, солдатам, это известно? Не из сводки, не из приказа, а из той витавшей в ущелье тревоги узнавали они о предстоящих опасностях, о засадах, о неминуемом бое. Ущелье, бетонка, вершины чуть слышно вибрировали, несли в себе потоки боевой информации. Солдаты своей интуицией ловили эти потоки.
— Все правильно понимаете, гвардия! — Майор броском, цепляясь за скобу, припал на мгновение к броне, вознесся на граненый уступ, устроился поудобней, свесив ноги в правый открытый люк. — Пулеметчик! Кудинов! Как спал? Опять пончики домашние снились?
— Спал нормально, товарищ майор! Пончики больше не снились. Они только раз в месяц снятся.
— В следующий раз будут сниться, меня пригласи. Вместе посмотрим!
— Приглашу! — тихо засмеялся невидимый, укрытый под башней Кудинов, и черный вороненый ствол пулемета слегка колыхнулся.
— Давай спроси командира! Пока сейчас можно, спроси! — Сидевшие на транспортере солдаты, гибкие, цепкие, вписанные молодыми телами в выступы и грани брони, развернули автоматы в разные стороны, переглядывались. Черноглазый таджик Зульфиязов. Веснушчатый белобровый удмурт Салаев. Круглоголовый, с оттопыренными ушами пскович Светлов. Майор знал их всех, с их недавним прошлым, над которым он был не властен, с тем прошлым, что звало их к себе обратно, окликало письмами, поклонами родных и знакомых, домашними снами. Знал в настоящем, где был для них командиром. Когда выбило связь, кричал в растворенный люк, управляя пулеметом Кудинова. Когда лазали в снежных горах, гоняя душманскую банду, на ночлеге прижимался спиной к худощавой спине Зульфиязова, согревал его своим телом. Колотил ладонями по острым плечам Евдокимова, сбивая с них липкое пламя. Подставлял свою раненую, в кровавых насечках ногу под ловкий бинт Салаева. Он был для них командиром. Нуждался в них. Искал постоянно их помощи. Прислушивался к ним поминутно не слухом, а всей своей сутью.
— Товарищ майор, вот мы тут говорили… Правда, нет, что тем, которые Афганистан прошли, тем льготы в институт положены? Правда или это так говорят?
— Вон Светлов в театральный хочет. Артистом стать хочет. А там, говорят, конкурс страшенный! Ему при конкурсе Афганистан зачтется? Или так, на равных правах?
