— Ну-с, гражданин Банатурский, продолжим допрос. — Заметив, как судорога передернула лицо Бориса, поправился. — Продолжим наши душеспасительные беседы. Хочешь закурить? — Протянул Борису пачку «Герцеговины флор». — Здесь, правда, дымить не позволено, но мы тишком, в форточку. Не желаешь? Да если бы ты знал, что такие папиросы любит курить сам товарищ Сталин. Все равно не желаешь? Вольному воля.
— Вы сразу к делу приступайте, — ехидно посоветовал Борис, — попугайте, избейте до полусмерти, в мертвецкую. — Он чувствовал, что опять срывается, но ничего не мог с собой поделать. — Ну, начинайте! Леденец предложите. — Борис ночью окончательно решил свести счеты с жизнью, она, который раз, потеряла всякий смысл. Правда, еще не знал, каким образом сделает это. Скорей всего, ударит конвоира табуретом по голове, захватит оружие и… Приняв решение, почувствовал, как прошел страх перед НКВД, перед тюрьмой.
— Мертвецкой больше не будет! — Мурашко будто не расслышал обидных слов. — И бить тебя никто не собирается. Знаешь, почему?
— Кулаки отмахали?
— Нет, кулаки у нас — пудовые, но и они боле не нужны. — Мурашко весь вновь заискрился сочувствием. — У тебя, седой, заступники высокие объявились, счастливчик. Кто бы мог подумать. Что молчишь? Неужто не хочешь знать, кого я имею в виду?
— Мне один черт! — отмахнулся Банатурский. — Делайте со мной, что хотите, только быстрей. Нашли себе под силу. — Борис демонстративно закрылся одеялом, но Мурашко мягко, но настойчиво стянул одеяло. — Умереть хочу, всех вас ненавижу!
— Все умрем! — философски изрек Мурашко. — К заступникам мы еще вернемся, а пока… время поджимает. Начальство торопит, пора закрывать дело, врагов на фронте и в тылу — уйма, не известно, где больше. Немецкая агентура здорово поработала. Для нее война — пир во время чумы.
— Я устал. Спрашивайте по существу, — набычился Банатурский, — мне надоели ваши сказки про братьев Гримм, тоже, между прочим, немцы.
— Ишь, какой начитанный. Не желаешь отвечать, поможем, но когда прижмем, на снисхождение не надейся. Итак, подведем черту под твоей антисоветской деятельностью. Через ссыльную Эльзу Эренрайх ты поддерживал связь с Анной Пффаф — резидентом немецкой разведки в Сибири, она входила в ведомство адмирала Канариса. Так?
— А кто этот кана… кана…каналиус?
— Не притворяйся! Ты — молодой и глупый, прежде чем продолжить допрос, я прочту тебе выдержку из газеты. — Мурашко расправил на колене газету «Красная звезда», начал читать: «Комендант Яновского лагеря, оберштурмфюрер Вильгауз, ради спорта и удовольствия жены и дочери, систематически стрелял из автомата с балкона канцелярии лагеря в заключенных, работавших в мастерских, потом передавал автомат жене, и она тоже стреляла. Иногда, чтобы доставить удовольствие девятилетней дочери, Вильгауз заставлял подбрасывать в воздух детей и стрелял в них. Дочь аплодировала и кричала: «Папа, еще, еще!» И он стрелял».
— Хватит! — Рыдания подступили к горлу Банатурского. — Зачем вы мне это читаете? Я сам видел смерть, а вы… в тылу отсиживались. Толком-то объяснить не можете. Только и знаете, что называть немецкие фамилии. Сами-то хоть воевали на фронте?
— В тылу, Банатурский, врагов не меньше, чем на фронте, — многозначительно отпарировал самодовольный Мурашко, — но… ближе к делу. Я постараюсь кратко обрисовать твою преступную деятельность, слушай внимательно и тогда поймешь, что полностью изобличен. Анна Пффаф, по заданию своих немецких шефов, добровольно примкнула к ссыльным, чтобы проникнуть на один из важнейших советских стратегических и оборонных объектов. Для чего? Для сбора сведений о поставках фронту оружия и боеприпасов. Мало того, она даже сумела проникнуть, войдя в доверие к одному из руководителей комбината, в святая святых секретного комбината.
— К Каримову, что ли?
— Это — псевдоним, и зря ты думаешь, что располагаешь сведениями, которыми можешь опорочить руководителя. Ну, дотумкал? Мурашко постучал указательным пальцем по виску Бориса. — Все сходится?
— Нет, — криво усмехнулся Борис, — как же могли навредить немки, если они на работе, в бараках, под конвоем вохровцев? Как же Анна сумела попасть в дом Каримова? Из цеха-то просто так не выйдешь, а с комбината…
— Эх, молодо-зелено, не знаешь ты еще всех уловок вражьей агентуры, да она в любую щель пролезет. Что же касается Анны Пффаф, то… Ладно, на суде обо всем узнаешь.
Борис больше не сомневался в том, что Мурашко говорит сущую ерунду. Какие шпионы из Эльзы и Анны? Да и он вроде как вражеский лазутчик со своими связными и центром. Все это было бы забавно в иное время, но сейчас… Не иначе, как большой сибирский начальник, как называла Эльза Каримова, пытается свалить всю вину на них.
— Будешь отрицать свое участие в саботажно-вредительской группе, — напористо продолжал допытываться Мурашко, — только усугубишь вину. Следствие располагает полными данными о причастности к немецкой группе тебя, Борис Банатурский, а также одного замаскировавшегося еврея, который здесь, в Сибири, сумел сменить фамилию с Генриха Шура на Геннадия Шурова. Вы, в свою очередь, привлекли к работе деклассированных элементов из уголовников, носящих воровские клички «Бура» и «Топорик».
— Вы, оказывается, и про «Буру» знаете! — простодушно изрек Борис, чем крайне обрадовал следователя, у Мурашко от радости аж затряслись губы. — Это я, дурак набитый, втянул ребят в плохую историю. «Буру» надо выпустить, он — чистый.
— Следствие разберется! — Мурашко, не поднимая глаз, что-то быстро писал в общую тетрадь.
— И как же мы вредили? — пытался шутить Борис, хотя на душе было муторно. Надо было отдать должное следователям — все подшили к делу, каждый их промах. И раскопали про Генриха. Ведь все ребята знали, что он сменил имя, но…
— Здесь вопросы задаю я! — самодовольно отрубил Мурашко. Он отложил тетрадь в сторону, склонился к Борису. Ладно, коль у нас пошел доверительный разговор и дабы окончательно сбить с тебя спесь, отвечу и на этот каверзный вопрос: недавний взрыв на вспомогательном производстве — ваших рук дело? Молчишь? Анна Пффаф уже чистосердечно призналась в этом. Сейчас завершается расследование еще одного ЧП о крушении состава с боеприпасами. Налицо еще одна ваша акция, которая, к счастью, сорвалась.
— Даже покушение на товарища Сталина мы готовили! — скривился Борис. — Вали кулем, потом разберем. Я еле ноги волочу, немки — под конвоем, «Бура» с комбината неделю не выходит.
— Нервничаешь, Банатурский, сгибаешься под тяжестью улик. — Мурашко едва ли не торжествовал, и Борис никак не мог понять: валяет он дурака или все принимает за чистую монету.
— Ну, до товарища Сталина вам никак не дотянуться, руки коротки, а вот на руководителей комбината вы попытались замахнуться.
— На Каримова, что ли? — Сам назвал фамилию! Сухое лицо следователя покраснело. — Надеюсь, и на суде отпираться от сего факта не станешь. Скажешь: выполняя задание фашистского центра в Сибири, я с помощью местных уголовников решил убрать одного из многоопытных руководителей.
— Подлец ваш Каримов, — выдавил из себя Борис, — прохвост, каких свет не видывал.
— Еще и оскорбляешь? Защита — лучшее нападение. Вы надеялись изъять из домашнего сейфа заместителя начальника комбината секретные данные. А твои байки насчет любовных мук — детский лепет на лужайке.
— Разве генерал Каримов хранил секретные документы дома? — Борис попытался приподняться на подушке. — Каримов — самый настоящий враг народа, им бы вы лучше занялись.
— Странны дела твои, Господи! — дурашливо скривился Мурашко. — Ты Каримова грязью поливаешь, а он просит органы проявить к тебе снисхождение, мол, преступники малолетние, сами не ведают, что творят. С чего бы это, а? — У следователя, как заметил Борис, была привычка задавать вопросы и, не дожидаясь ответа на них, переходить к следующим вопросам.
— Плевать я хотел на каримовские снисхождения! — продолжал дерзить Борис, кожей чувствуя, что вот-вот Мурашко сорвется на крик, ударит в лицо. На всякий случай, отвернулся к стене. Зубы блатными выбиты, лицо ноет от боли.
— А вот это совсем невежливо! — Мурашко резким движением отшвырнул Бориса от стены. — Говорить со мной не желаешь, твое дело, тогда бумагу подпиши!
— Что в бумаге?
— Твое чистосердечное признание. Подпишешь, и я, клянусь честью, обещаю полное содействие при определении меры наказания. — Мурашко сунул под нос Борису аккуратно исписанный лист бумаги. — Подпишешь?
— Отказываюсь! — Борис сжал кулаки так, что боль пронзила руку до локтя. — Вины за собой не признаю, кроме одной!
— Это уже интересно! — Мурашко подался вперед, буквально впился глазами в бескровное лицо Банатурского: не шутит ли снова этот доходяга? — В чем же твоя единственная вина?
