— Это уже интересно! — Мурашко подался вперед, буквально впился глазами в бескровное лицо Банатурского: не шутит ли снова этот доходяга? — В чем же твоя единственная вина?
— Мне понравилась девушка. Я не думал про ее нацию. Не понимаю, как не смог сберечь ее, такую чистую, скромную. Она в худых делах не замешана.
— Святая наивность! — всплескнул руками Мурашко. — Да твоя Эльза — матерая шпионка, злейший враг советского народа.
— Она чище Каримова да и вас тоже! — в запальчивости воскликнул Борис. Смерть больше не страшила, надежд признать себя невиновным не оставалось, и он решил нарочно обозлить следствие, приблизить трагическую развязку. И Мурашко дрогнул, не выдержав последнего выпада.
— Наконец-то ты полностью раскрыл свою личину, фашистское нутро! — внушительно, со значением произнес Мурашко, удовлетворенно потер ладони, усмехнулся одними губами. — Ну, спасибочко! Чем же твоя немка чище меня? Деда моего в Белоруссии фашисты живьем сожгли в собственной хате, братуху повесили на площади, как партизана, а ты, щенок, память их оскверняешь! И не моя вина, что сижу здесь, в тылу, общаюсь с такими подонками, как ты, трижды подавал рапорты с просьбой отправить в действующую армию, трижды. А мутер-фатер, между прочим, отец твоей немочки, белокурый ариец Михель Эренрайх сбежал из мест заключения, возможно, зверствует на временно оккупированной советской территории.
— И снова — вранье! — не выдержал Борис. Решил не отвечать ни на один вопрос, но… Отца Эльзы расстреляли в тюрьме!
Он вспомнил рассказ Эльзы про ночное видение.
— Ага, попался с поличным! — вскочил Мурашко, уронил табурет. — Откуда тебе сие известно? Ответить нетрудно: здешнее немецкое подполье держит связь с местами заключения в уральских лагерях. Запираться бессмысленно. Последний раз спрашиваю: будешь подписывать обвинительное заключение, протокол допроса или…
— Не буду!
— Твоя воля. Хотел сделать по-божески, не получилось. — Мурашко щелкнул замком портфеля. — У нас есть средства, с помощью которых мы докажем твою вину. Ты полностью изобличен свидетелями.
— Дутые у вас свидетели, гражданин начальник! — недоверчиво проворчал Борис. Глаза слипались, в затылке появилась знакомая тяжесть.
— Не скажи. Разве уголовник «Бура» не существует? А немки по имени Анна и Маргарита? И это не все. За тобой, Банатурский, длинная цепочка потянулась, зря рыпаешься. Не советую дальше катушку мотать. Вижу, косишь под больного, мол, мне не до вас, но выслушать придется. Тебе вменяется в вину связь с немецкой саботажной группой, участие в покушении на генерала Каримова. И еще. Пожалуй, самое страшное. Не вмешайся своевременно органы в твою преступную деятельность, произошло бы еще одно несчастье.
— Кража мороженой картошки из столовой?
— Взрыв домны. Остановка цеха, а, возможно, и всего комбината.
— Берите выше. Может, я — сам Гитлер. Надо же такое придумать?
— Не задумывался, почему тебя, седого сопливого мальчишку, охраняет автоматчик. Да под окном — второй с собакой? У нас есть доказательства, что изменение режима работы домны, плавки по твоему предложению привели бы к охлаждению печи, а затем и к взрыву.
— Не подавал я никаких предложений! — Борис был на грани обморока, в глазах плавали разноцветные мураши. Следователь, заметив его состояние, усилил нажим:
— Врешь, фашистское отродье! — Больно ударил по подбородку какой-то толстой книгой. — Эта тетрадочка тебе знакома? — Мурашко потряс перед носом Бориса общей тетрадью Вальки Курочкина. — Эксперты доказали: записи и расчеты сделаны твоей рукой.
— От этого я не отказываюсь. — Борис приподнялся на локтях. — У меня хороший почерк, бригадир всегда просил переписывать протоколы и предложения, у любого спросите. — Борис вдруг вспомнил: общую тетрадь с записями Валька Курочкин передал из рук в руки начальнику комбината. Каким же образом тетрадь оказалась у следователей? Не иначе, как этот гад ползучий Каримов, выкрал ее.
Мурашко достал из кармана шинели плоскую армейскую фляжку, отвинтил крышку, хлебнул глоток. Ему порядком надоел этот седой парень. В глубине души Мурашко даже жалел его, не спешил применять средства «термической обработки», знал, что тогда «седой» вмиг бы подписал любую бумагу, даже собственный смертный приговор. Сам Имант Иванович, начальник горотдела НКВД, советовал «попарить ему кости», спешил завершить «немецкое дело». Мурашко отлично знал: любое «дело» можно повернуть — ужесточить и облегчить, стоило допросить ребят из бригады и… они, кстати, в управление НКВД приходили порадеть за «врага народа». Однако чекистский конвейер не остановишь голыми руками, лучше арестовать десять невинных, чем пропустить одного врага на комбинат. Факт есть факт: Банатурский связался с фашистской нацией, теперь ему предстоит ответить за это по закону, невинной овечкой смешно прикидываться.
— Ладно, до завтра, герой! — насмешливо проговорил Мурашко, встал, потянулся, халат спал с плеч, и Банатурский впервые разглядел на его петлицах не два, а три кубика. «За меня, наверное, присвоили», — подумал Борис. А следователь, заметив беглый взгляд больного, охотно пояснил:
— Должность у меня капитанская, но… зачем гнать коней? А ты… — Приостановился на пороге. — Хочешь, добрый совет дам? Покорись судьбе. Если честно сказать, без свидетелей, лично я не верю, что ты, блокадник, покушался на чужие руководящие жизни, взрывал поезда, но так сложились обстоятельства, все против тебя, Банатурский. Получишь обвинительное заключение, спокойно подпиши его и… гора с плеч. Мы сами позаботимся о твоей дальнейшей судьбе.
Мурашко вышел. Дверь снаружи заперли. Скрежет ключа остро царапнул по сердцу. Жизнь осталась за стенами этого красного кирпичного здания. Жить ему осталось всего ничего.
Ночью больничную палату, похожую на камеру, посетила Эльза. Не говоря ни слова, легко подхватила его под руку, взметнула к окну, и они полетели низко над трубами заводов, к лесопарку, но спускаться к земле не стали, будто в предутреннем сне мягко стелились над бараками «Сиблага». Часовые в будках задирали головы, смотрели им вслед, ссыльные немки тоже смотрели на них и не шевелились. А потом Эльза вдруг очутилась в колонне подруг по несчастью. Их повели по поляне, заросшей странными черными цветами. И тут она снова увидела Бориса. Она подозвала парня и потянулась к его губам. «Иди прочь! — вдруг лихорадочно прохрипел Борис. — Ты умерла, тебя растопило стальное солнце! Мертвым с живыми не по дороге! Иди прочь!»
Во сне вспомнил забытый совет бабушки, перекрестил девушку. И случилось чудо. Эльза вяло шевельнула рукой, от которой чуть заметно поднимался парок, будто попрощалась и растаяла среди черных цветов.
За сутки до заседания трибунала-«тройки» Банатурского под усиленным конвоем доставили в тюрьму, поместили в камеру, набитую подследственными. Воздух в камере был таким спертым, что едва переступив порог, он закачался, как пьяный, и стал судорожно хвататься за стену.
В камере все уголовники ждали решения своей участи. От переполненной параши в углу распространялся тошнотворный запах. Борис, теряя сознание, сполз на каменный пол, в гущу распаренных тел. Какое-то время лежал, ничего не соображая, проваливался в пучину, взлетал к потолку, плыл в белесом тумане. Когда отдышался, стал соображать, что с ним происходит. Следователь толковал: «У нас невинных не сажают». А он? Почему его посадили? Почему собираются судить? А настоящие враги, злодеи, перерожденцы, такие, как Каримов, наживаются на войне, наслаждаются жизнью, купаются в роскоши, насилуют женщин. Н-да, как говорят мудрые: «Нет правды на земле, нет ее и выше». Завтра — трибунал. Будет великое счастье, если «тройка» приговорит его к расстрелу. Отмучился бы сразу, жизнь чертовски надоела, потеряла смысл, краски, вкус. Тюремное заключение — та же медленная смерть.
После обеда обитателей камеры вывели на прогулку. Не ради заботы о подследственных, просто пришло время убирать камеры. Разношерстная толпа вывалила во внутренний дворик, залитый ярким солнцем. Где-то слышались звуки духового оркестра. Борис поднял голову и вдруг вспомнил: «Сегодня — праздник, сегодня 1 Мая — день солидарности народов всего мира! Вот это да! А он — в клетке. Ребята вышли на демонстрацию, улыбаются, несут плакаты. Мысли Бориса вспугнул зычный голос:
— Всем встать в пары! Живо, живо! Разобраться по двое! И… марш по кругу! Не разговаривать! Из строя не выходить! За нарушение — карцер!
Кто-то осторожно тронул Бориса за локоть. Перед ним стоял «Бура», щербато улыбался. Ничего не объясняя, протянул руку:
— Здоров, «выковырянный»!
— Здравствуй! — Банатурский несказанно обрадовался. Великое счастье — встретить в застенке знакомого. — У тебя вроде полон рот зубов был.
