— А у тебя, капитан, прости, гвардии капитан, просьба имеется?
— Имеется, товарищ генерал, та же самая, что и у гвардии подполковника Оленина.
— Постараемся просьбу вашу исполнить, — пообещал Ардынов. — А вам, гвардейцы, держаться до последнего!
Ардынов, попрощавшись, прихрамывая, направился к саням, а Дубровин отвел меня в сторону.
— Как поживаешь, мальчик? — Это невоенное, «прежнее» слово как-то само собой отдалило нас на миг от этого грохочущего взрывами села, от надвигающихся на него вражеских танков, вражеских цепей пехоты в то общежитие на берегу Волги, в те годы, когда мы были действительно мальчиками, да и Сергей Петрович намного моложе, чем сейчас.
— Хорошо, Сергей Петрович, — ответил я. — Если вообще на войне можно жить хорошо.
— Тяжеловато?
— Приходится.
— Мы сделаем все возможное, чтобы помочь вам. Очень важно удержать это село в наших руках. Ну, прощай… гвардеец. — Мы опять, как и недавно в Серпухове, обнялись. Дубровин отошел от меня, остановился и, обернувшись, улыбнулся.
— Знаешь, о чем я хотел попросить тебя? Чтобы ты был осторожен и берег себя. Да раздумал: какой смысл в этой просьбе, если во что бы то ни стало надо выстоять!..
— Правильно сделали, что не попросили. Все равно не послушался бы. Дубровин сел в сани рядом с Ардыновым. — Позвоните, пожалуйста, Нине при возможности. Скажите, что видели меня.
— Скажу, Дима.
Ездовой ударил коня вожжами. Я провожал взглядом сани, пока не зарябило в глазах от внезапно навернувшихся слез.
Поставив древко на утоптанный снег, обняв знамя, Браслетов стоял неподалеку от пожарной каланчи в окружении разведчиков и поджидал меня, радостно возбужденный и немного растерянный от значительности момента. Он, казалось, не слышал разгулявшегося в селе вражеского огня и все более частых взрывов… Я сказал, подойдя к нему:
— Надо пронести знамя по переднему краю обороны полка. — Слово «полка» прозвучало непривычно, оно было еще какое-то не обжитое, не свое. — Пусть бойцы увидят знамя, пусть тронут рукой…
— Обязательно. — Комиссар приподнял знамя. По бокам его тотчас встали Мартынов и Куделин с автоматами наготове, как на торжественном марше. Трое шли впереди, мы — Тропинин, Чертыханов и я — позади.
Мы пересекли дымную улицу и вышли на окраину села. На огородах наскоро сооружены были стрелковые ячейки и пулеметные гнезда, заваленные сверху досками, бревнами, закиданные кирпичом; сметливые использовали погреба, в банях и во дворах прорубили самодельные амбразуры, между домами танкисты замаскировали свои машины. И танкисты и стрелки-пехотинцы — все готовились к сражению.
На фоне блеклого зимнего неба и снега знамя проплывало чуть колеблемое, переливающееся и живое, как огонь. Оно задерживалось возле стрелкового отделения или у пулеметной точки, и комиссар, обращаясь к бойцам, кричал, краснея от напряжения:
— Поздравляю вас с высоким воинским званием гвардейцев! Главная заповедь гвардейца — стоять насмерть! Бить ненавистного врага! Не посрамим ленинского красного знамени, товарищи!..
Красноармейцы в полном вооружении, иные в повязках от легких ранений, приближались к бархатному полотнищу, преклоняли колено, касались края знамени губами и возвращались на свое место. А знамя плыло дальше…
У тесовой стены двора под навесом лежали трое раненых. Они ждали, когда за ними приедут санитары, чтобы забрать их и увезти. Увидев нас, они позвали.
— Поднесите к нам, — сказал один из них.
Браслетов подошел и свесил над ними полотнище. Раненые гладили холодную и мягкую ткань, разглядывали портрет Ленина, перебирали кисти. А молоденький красноармеец приложил бархатный уголок к щеке и подержал так. Потом проговорил:
— Не придется походить под этим знаменем… Вылечат — пошлют в другую часть. Не быть мне гвардейцем…
Чертыханов, присев на корточки, объяснил — он почти всех бойцов в батальоне знал по имени, и его все знали:
— Ты, Вася, не горюй, ты уже гвардеец. Встанешь на ноги — дай знать. Сам приеду за тобой. Специальную командировку возьму.
Бледные губы Васи раскрылись в улыбке.
— Правда, приедешь, Чертыхан? Утешаешь небось…
— На меня можешь рассчитывать, Вася. — Прокофий подмигнул ему и встал.
Гвардейское знамя зачехлили. Браслетов в сопровождении разведчиков унес его в штаб.
Лейтенант Тропинин взял меня под руку, проговорил доверительно, душевно размягченный и в то же время полный решимости и торжественного воодушевления:
— Знаете, Митя, — прежде он никогда не называл меня по имени, — никогда в моей жизни еще не было такого дня… Такого, знаете, значительного и красивого. — Всегда подтянутый, несколько замкнутый, малоречивый, Тропинин казался мне холодноватым и каким-то отчужденным. Сейчас же глаза его потеплели и увлажнились от нахлынувших чувств; они сделались голубыми и чистыми. — Невероятно! Столько сражается батальонов на всех фронтах!.. А отметили наш. Это хорошо, что мы показали бойцам знамя. У меня у самого оно до сих пор плещется перед глазами. Разве думали об этом, когда сидели в Пробирной палате в «аквариуме»? Гвардейский полк!.. Ну, я в штаб.
— Передай комиссару, пусть поспешит к Рогову. Противник на этот раз может переменить маневр и ударить именно с юга. Надо проверить, успел ли Рогов заминировать дорогу. Неплохо бы заглянуть к старшему лейтенанту Скниге…
— Это я сделаю сам. — Тропинин, опустив взгляд, пяткой валенка засверлил в снегу ямку; вскинув голову, он застенчиво улыбнулся и сказал: Попрощаемся, гвардии капитан?
— Попрощаемся. — Мы обнялись, похлопав друг друга по спинам, по задубенелым на морозе полушубкам.
— Знаете, о ком я все время думаю? — сказал Тропинин. — В самые, кажется, неподходящие моменты думаю о Тоне. Жив буду, вернусь к ней. Только к ней. Пусть решает.
— Она тебя ждет, — сказал я. — Она будет счастлива, Володя.
Тропинин огородами, перелезая через изгороди, направился в сторону штаба. Неподалеку от него хлопнула мина, выплеснув фонтан снега и земли. Лейтенант ткнулся лицом в снег. Чертыханов, наблюдая за ним, отметил упавшим голосом:
— Готов.
Но Тропинин встал, невредимый, обернувшись, помахал нам рукой и пошел дальше, мимо притаившихся в укрытиях красноармейцев.
Огонь противника усилился. Трескучие разрывы мин глушили все звуки. Обстрел выводил из строя людей. Но подавить батареи было нечем: наша артиллерия экономила снаряды. В два часа дня немцы предприняли вторую массированную танковую атаку на Саратово. В ней участвовало более восьмидесяти машин. Наиболее кучно шли они ближе к дороге, огибая машины, сани и танки, оставшиеся тут после бегства из села. От их уплотненного движения в глазах сделалось темно, танки как бы застилали свет.
Бойцы, приютившиеся в малонадежных стрелковых ячейках, за снежными брустверами, нервничали, наблюдая за приближением стального вала; в их взглядах копилось отчаяние. Минометный огонь оборвался. В наступившей тишине загудела земля от ревущих машин. За машинами густо, толпами валили немецкие солдаты. Длинные полы шинелей сметали со снега серый пороховой налет.
— Почему молчит наша артиллерия, товарищ капитан? — крикнул боец, подбежав ко мне. — Разве мы сдержим такую лавину? Сомнут!..
— Сдержим, — ответил я. — Вернись на место… — Мне самому становилось страшновато: неужели у дивизиона не осталось ни одного снаряда? Справятся ли наши танки с такой махиной? Да и пехоты наступало вдвое больше, чем в первый раз.
В это время в проулок, где я находился, примчался на лошади связной, сказал, что меня срочно вызывает командир бригады. Я на ходу впрыгнул в сани. Боец пустил лошадь в галоп. Развернувшись у пожарной каланчи, сани остановились.
Я взлетел по лестнице на площадку.
— В чем дело, товарищ подполковник? — крикнул я.
— Гвардии подполковник, — спокойно поправил меня Оленин, наблюдая в бинокль за вражескими танками.
— Ты хочешь, чтобы бойцы оставили оборону? Зачем играть на нервах! Они и так натянуты до предела… Ты не видишь, что на нас прет?! И вообще торчать тебе здесь нечего, ты не пожарный. Смахнут, как белку с ветки, и нет тебя!
Оленин отнял от глаз бинокль, повернул ко мне лицо, на первый взгляд безмятежное, с белозубой беспечной улыбкой. На самом деле каждый мускул на нем каменно затвердел от напряжения и неистового душевного волнения.
Танки противника, будто бы обескураженные нашим затаенным молчанием, замедлили ход на середине поля между перелеском, откуда они вышли, и Саратовом.
— Вот здесь мы и потревожим их, — сказал Оленин, и зубы его блеснули озлобленно, тонкая ниточка усов шевельнулась и ощетинилась. Он сделал знак телефонистам. Те, истомившись от ожидания, тотчас передали команду по проводам. И вскоре сзади нас заревели орудия, сплошной стеной накатился и качнул вышку гул от залпов катюш. Непроницаемый вал огня, земли, снега и дыма перепоясал поле, сметая, заволакивая все. Не успел рассеяться и осесть дым от первого залпа, как опрокинулся второй, потом третий… Шесть залпов сделали дивизионы реактивных минометов. Не переставая, били пушки, посылая снаряды в эту пучину огня и копоти… Никогда я не видел еще такой чудовищной силы огневой бури. Сердце мое билось оглушительными рывками. Сознание силы рождало желание действовать без промедления, сию же минуту. Я крикнул Оленину, который безотрывно смотрел на поле, где еще клокотал огонь и дым, поднявшись к небу, черной гривой сваливался влево, в рощицу за дорогу:
