— Ну, ладно! — сдался он наконец. — Раз уж вы ее ставили, конструкция вам знакома. За безопасность ручаетесь?
— Ручаюсь! — сказал я. — Не взорвется!..
— Давайте! — махнул рукой Иван Дмитриевич. — Только поосторожней.
Костя нагнулся, подобрал валявшуюся около печки длинную железную кочергу и стал отбивать ею штукатурку. Куски извести сыпались на пол, обнажая старые доски, прибитые большими гвоздями. Конечно, штукатуры не отдирали их, и глупо было бы это делать.
— Осторожнее! Осторожнее!.. — то и дело повторял Иван Дмитриевич. — Тише стучи!..
Костя молчал. Только слышалось его усталое дыхание и повизгивание отдираемой доски.
Наконец она жалобно треснула и отодвинулась. Иван Дмитриевич сорвался с места, ему очень хотелось заглянуть в щель.
— Не мешай! — прикрикнул на него Костя.
Он засучил рукав и засунул в углубление руку. Я пристально следил за выражением его глаз, стараясь угадать, нашел ли он мину. И вдруг по удивительно спокойному выражению, которое приняло его лицо, понял, что нашел. Иван Дмитриевич это тоже понял.
— Осторожней! Осторожней! — тихо стонал он. — Сильно не рви!..
Рука Кости начала что-то медленно-медленно раскачивать за доской. Туда-сюда… Еще раз и еще раз. Он знал свое дело. Руки сапера похожи на руки часовщика, привычны к ювелирной точности. И вот наконец его пальцы, измазанные известкой, начали медленно вытаскивать какой-то большой предмет, обернутый в газету.
Я сразу узнал ее — это моя мина. Я сам заворачивал ее в эту газету, придавая ей вид мирного свертка, сам обвязывал веревкой, теперь уже почти сгнившей.
Костя держал в обеих руках смертоносный заряд, который когда-то в одно мгновение мог уничтожить весь этот дом.
— Быстрее тащите отсюда, ребята!.. — крикнул Иван Дмитриевич. — К морю!.. Подальше!.. А там подорвите!..
Костя пошел вперед, осторожно неся мину, я за ним.
Так мы поднялись на верхнюю площадку. Здесь Иван Дмитриевич еще раз внимательно осмотрел мину и деловито спросил:
— Химическая?
— Химическая! — ответил я.
Теперь он немного успокоился.
— Черт подери!.. Она как раз под моей кроватью лежала… Вот мое окно на втором этаже… Ну, ребята, топайте… Да поскорее возвращайтесь. Выпьем по стопке!..
Мы вышли на улицу, завернули за угол и почти бегом направились к парку Шевченко, подальше от людей. В самом деле, куда нам было деваться в этот ночной час с заряженной миной, которая неизвестно почему не взорвалась?
Через два квартала я отобрал у Кости опасную ношу и понес ее сам.
Наконец мы достигли парка и на отдаленной скамейке присели, чтоб обсудить положение. Куда девать мину? Пойти к морю и бросить ее в волны? Где гарантия, что они не выбросят ее на берег?
— Стоп, — сказал я, — надо ее разрядить.
— А ты помнишь, как заряжал?
— Век не забуду! — И, нагнувшись над миной, я стал медленно и осторожно развертывать газету. — Ты лучше уйди, — сказал я Косте.
Но он продолжал топтаться рядом и заглядывать мне через руки при сумрачном свете фонаря.
Надо приоткрыть крышку, и с левой стороны будет так называемый ударный механизм. Длинная игла, отделенная от револьверной гильзы, прикрепленной так, чтоб острие могло разбить пистон. Но для того чтобы разбить пистон, острие должно прорваться сквозь пластинку туалетного мыла. А чтобы туалетное мыло пропустило сквозь себя острие, его должна была размыть щелочная вода.
Я поднял кверху железную крышку, и она, сразу отвалившись, осталась в моих руках.
Теперь мы оба склонились над миной. Нам хорошо был виден весь тот механизм, который должен был сработать и не сработал, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кто тому виновник.
— Сукин ты сын, — сказал Костя. — Какое мыло ты сюда положил?
Я виновато молчал. Я отлично помнил, что, не имея хорошего мыла, я отрезал ломоть трофейного немецкого эрзац-мыла, которое не поддалось щелочной воде, не размягчилось, и острие ударника завязло в нем навсегда.
