В панике и отчаянии я огляделся вокруг себя — изменилось всё: и геометрия предметов, и расстояния, и цвета, которые теперь воспринимались совсем по другому. Ход времени растянулся настолько, что всё происходило невероятно медленно. Я уже был не в состоянии отличить галлюцинации от реального.
Гена, увидев, что меня посетили ужасы, решил отвлечь моё внимание и начал тихонько петь песни. При этом в такт звучания мелодии он, словно на гитаре, играл на автомате. И я услышал звуки воображаемых струн, а приятная мелодия так и лилась в мою душу. Я осознавал значимость каждого звука, его точность и неповторимость, а в каждом слове я открывал столько высшего смысла, что всё это порождало в мозгу красочный букет фантастических ассоциаций. И я опять окунулся в волшебный сон, и казалось, что нет ничего прекрасней этого сна.
Тем временем в ста метрах от нашего поста 6-я рота выходила на ужин. Я наблюдал их построение, которое в моём видении происходило как мультипликация на фоне какого-то таинственного лунного ландшафта.
Вдруг, вижу — Гена на меня ошарашено уставился и потом с тревогой в голосе говорит:
— Серёга, всё нормально. Всё нормально, сейчас пройдёт.
Я и сам почувствовал — что-то до этого произошло со мной, а что именно — не понимал. И только через несколько секунд стало всплывать в памяти, что среди шума солдат я услышал, что кто-то позвал меня по имени. Не отдавая себе отчёт, я закричал в ответ что есть сил: "А-а?!." — и даже увидел как звуковая волна материализовалась и рывками по воздуху стала распространяться в ту сторону, куда я крикнул. Но тут же я об этом забыл и вспомнил только с усилием воли.
Гена понял, что я "улетел" слишком далеко и начинаю откалывать номера. Он сам ни на шутку испугался и стал меня успокаивать:
— На, попей воды, — предложил он неуверенно, не зная толком, что делать в этой ситуации. Однако его слова подействовали на меня магически. Словно находясь в глубоком гипнотическом трансе, я был не в состоянии сопротивляться его словам: мои руки сами взяли фляжку, поднесли её к губам и я сделал несколько глотков.
— Иди, сядь… Ничо. Ничо… Успокойся, всё скоро пройдёт, — моё тело пошло и чётко выполнило приказ.
Минул час, который показался мне длиною в жизнь, и тот мир — царство чарса — помаленьку стал меня отпускать. А ещё через час, к тому времени, когда пришла смена, я уже был почти в норме. Правда, даже спустя неделю я нет-нет да проваливался на несколько секунд в это странное и непонятное состояние.
После этого на совместных с афганцами постах я по достоинству мог оценить то, как аскары, полностью выкуривая крепко забитую чарсом сигарету, могли держаться спокойно и уверенно. Наших же парней нередко развозило так, что они теряли полный контроль над собой. Так один из охраны кабульского госпиталя, обкурившись, лёг на две гранаты Ф-1 и взорвал их.
Другой тяжёлый случай произошёл с одним каптёром из 108-й мотострелковой дивизии, расположенной под Чарикаром. Когда в ту роковую ночь каптёр заколачивал себе косяк, он явно не рассчитал свои возможности. Обкурившись, он стал дико орать и, схватив автомат, начал отстреливаться от "окружающих его врагов". Сам он в это время находился в палатке один и довольно долго держал круговую оборону, поливая длинными очередями во все стороны. Тогда один прапорщик ответным огнём ранил каптёра в ногу. Его разоружили и, обезумевшего от боли и ужаса, поволокли в ПМП. Правда, до операций и докторов дело не дошло: ещё по дороге наркомана-дебошира насмерть добили свои же сослуживцы. Труп отправили на Родину в Молдавию, сказав родным, что он погиб на боевых.
Ноябрьская смена призывов
Первым, на месяц опередив дембелей, домой yexaл Мцхветаридзе — грузин из Тбилиси. Он не прослужил ещё и года, как из военкомата пришло распоряжение отозвать его из армии для ухода за больными родителями. Мцхветаридзе никогда не жаловался на слабое здоровье своих родственников, и потому никто не сомневался, что родители специально сделали эту справку о своей инвалидности, чтобы вернуть сына домой, хорошо заплатив и врачам, и военкому.
Мцхветаридзе в целом был неплохим парнем. Своим уравновешенным характером и интеллигентностью он явно отличался от большинства кавказцев, с их примитивным, дикарским мышлением и святостью принципов землячества. Между тем он искренне считал себя особой, исключительной личностью: гордился своим древним родом, своими многочисленными родственниками, которые имели большие связи, любил вспомнить, как он шикарно отдыхал на черноморском побережье.
Весть о том, что Мцхветаридзе сумел организовать досрочный дембель и отваливает уже завтра, прозвучала как гром среди ясного неба. Деды были в шоке. Они видели в таком подлом поступке высшую несправедливость, полагая, что настоящий десантник должен отслужить именно два года, а не один. Особенно сильно переживал по этому поводу Боровский. Весь тот день он посвятил поиску Мцхветаридзе. Выпучив глаза и весь трясущийся от негодования, он несколько раз залетал в наш взвод:
— Где эта гнида?! Прибью! Он у меня сам калекой станет! — и вновь исчезал в дверях.
Но раз уж Мцхветаридзе перехитрил Советскую Армию, то Боровского и тем более с лёгкостью обвёл вокруг пальца: весь тот день он где-то умело скрывался, а сразу после вечерней поверки сделал свой заключительный "финт ушами" — юркнул в офицерскую комнату, где благополучно и переночевал. А утром Мцхветаридзе в роте уже не было: ещё затемно он покинул расположение роты и ушёл в штаб полка: тихо, скромно, ни с кем не попрощавшись и даже не позавтракав.
Вскоре подошла очередь и до настоящих ноябрьских дембелей. За несколько дней до их отправки домой Грибушкин, проявляя активность, решил сорганизовать наш призыв на акт возмездия, чтобы устроить им напоследок яркие воспоминания об армии:
— Давай дедов проводим! — агитировал он меня, когда мы были в патруле. — Представляешь, деды выстроились в шеренгу, ждут офицеров. И вдруг раздаётся свист — мы толпой налетаем и давай их молотить!
Однако на его предложение я отреагировал вяло. Основным сдерживающим обстоятельством было то, что наш призыв, как на подбор, состоял из хиляков, вроде меня — низкорослых, худощавых — ни одного настоящего громилы, на которого можно было бы смело опереться. Физически ноябрьский призыв был явно сильнее.
— Как бы нас самих не отхреначили, — высказал я ему свои сомнения. — К тому же среди них есть и нормальные парни, к примеру, Лобачёв.
— Ну, тогда давай вломим одному Ерёме!
— А что, — оценил я интересную идею. — Я — за! Навешать этому козлу — было бы здорово! Давай, если другие поддержат!
Но других сорганизовать как-то не получилось. И вообще, последнее время Еремеев вёл себя намного скромней. С того славного вечера, когда у него состоялась душевная беседа с нашим призывом, он буквально морально переродился: совсем исправился и стал уже хорошим мальчиком, так что особой нужды "провожать" Еремеева не было. Пахали под его руководством — было дело, — что ж поделаешь — таков армейский закон. Теперь мы деды — пахать будут другие.
И вот для ноябрьских дембелей наступил долгожданный день. На последнем построении КэП произнёс короткую речь-напутствие и поблагодарил их за службу. Полковой оркестр заиграл "прощание славянки", и под звуки марша дембеля, печатая шаг отдельной колонной, в последний раз торжественно прошлись перед строем. Затем они сели в машины и отправились на аэродром. У всех настроение поднялось — следующий черёд наш — всего через полгода так же уедем и мы!
В тот же день прибыло молодое пополнение. Вечером мы стали расспрашивать молодых, — кто такие, откуда прибыли — искали среди них земляков — будет с кем поболтать о доме, возможно, взять под свою защиту.
С новым днём ситуация резко изменилась в лучшую сторону. Поначалу даже было как-то непривычно: с одной стороны — не осталось никого, кто гонял нас прежде, а с другой — вновь прибывшие уже хорошо знали, что от них требуется и трудились прилежно, без замечаний. Стоило сказать: "Так, мужики, — ты и ты! Тащите баки", — и не надо было повторять второй раз. Всё понимали с полуслова. Молодцы, и только! Никто не задавал глупых вопросов: "А чо я?" — они знали, — они молодые — значит им пахать, да греметь, как медным котелкам.
Правда, первое время их не ставили в караул. И на всё это время фазаны и мы, уже будучи полноправными дедами, заступили в бессменный караул в две смены. Четыре часа стоишь, четыре отдыхаешь и снова идёшь на пост — и так продолжалось две недели подряд.
Мне достался самый трудный — первый пост. Стоишь у всех на виду, в афганской форме, ни поспать, ни отдохнуть, даже курить приходилось с оглядкой. Хорошо тем, кто охранял башни: один спит, другой за двоих службу несёт и смотрит, когда появится проверяющий, чтобы вовремя растолкать спящего.
