Позвонил Кривоножко и сообщил, что приказание выполнено, роты подготовлены к атаке. Восьмая рота перебралась в первую немецкую траншею, рота Мкрытчана двумя взводами растянулась вдоль Варшавки.
— Скажи, чтоб с началом дела Арсен выдвинул взвод влево, обеспечил закрепление вдоль шоссе. Убитых и раненых убрали?
— Всех убрали. Сам проверил… насколько можно.
— Хорошо. Переходи на основной НП. Пусть Чудинов действует самостоятельно.
— Да… Но…
— Не бойся, капитан, делов… — Он нарочно сказал вот так — «делов» и усмехнулся. — Делов нам хватит. Что слышно от снайперов?
— Точно не знаю, но мне кажется, что они все-таки ведут огонь, но не все.
— Они свою задачу выполнили. И выполнили отлично. Не забудь потом представить к награде. А сейчас — на НП и займись обороной.
Должно быть, в эти минуты противник был явно сбит с толку. На нашей стороне вдруг ожила оборона — там яростно работали. Это можно было понять и как подготовку к отходу, но в то же время и как маскировку выдвижения резервов перед новым боем. От проволочных заграждений уходили станковые пулеметчики, но из тыла выдвигались орудия. Противник гадал и колебался. И не мог не колебаться, потому что выдвижение собственных подкреплений затягивалось, можно было пользоваться только зимником — узким, выбитым. Кое-где он проходил по замерзшим болотам, несколько оттепельных дней расквасили накатанные колен, в них хлюпала жирная торфяная грязь. Машины проваливались. Пользоваться Варшавкой — невозможно. Теперь она простреливалась, а местами была перерезана. Из-за всего этого задерживался выход артиллерии, которую вынуждены были пустить в обход, колонными путями, и одна из колонн нарвалась на старое минное поле. Противник торопился, срывался и снова наверстывал. Пускать в контратаку еще малочисленные подразделения было не по-хозяйски — немцы привыкли воевать расчетливо, наверняка.
Но когда Басин позвонил майору Голубченко и попросил его начать и когда перед изготовившимися к атаке ротами встали высокие фонтаны от разрывов стодвадцатидвух — и даже стопятидесятидвухмиллиметровых снарядов — било в общей сложности до полка артиллерии, и когда после налета сразу началась атака — командование противника дрогнуло. Оно решило, что русские действительно подвели резервы и начинают расширение клина.
Оглушенные мощными и неожиданными разрывами, немцы не выдержали первого удара атакующих и стали откатываться. И тут заработали все орудия прямой иаводки. Раньше они били только на одном участке, а теперь били отовсюду, и били по дзотам, по огневым точкам.
Сменить их позиции стало почти невозможно, и противник недосчитывался то одного, то другого пулемета. По орудийным расчетам ударили немецкие стрелки и автоматчики, но их вскоре прижали станкачи. Огневой нажим вес усиливался, сковывая маневр обороняющихся.
— Голубченко. Майор, — уже не кричал, как в начале боя, а говорил Басин. — Дайте новый скачок — ребята продвинулись.
И тяжелые орудия снова. били по противнику перед фронтом атакующих. Били немного — по паре снарядов на серию, но каждый скачок губил живую силу, проталкивая атакующих вперед, на юг, вдоль Варшавки. Те немецкие взводы, что оборонялись перед четвертой ротой, увидели неминуемое окружение и стали отходить на юг, но не поверху, а по траншеям, и их преследовали огнем наступающие. Намечался явный успех — клин, не углубляясь, расширялся. Ударная группировка полка Басина «сматывала» оборону противника, и командир полка вызвал комдива.
— Товарищ первый, иду хорошо. Дайте подкрепления…
— Постой ты с подкреплениями. Где находитесь?
Басин указал квадраты, и комдив задумался. Да, это был успех. Успех там, где намечался явный провал. Конечно, можно было дать Басину свой резерв — один из батальонов соседа все еще бездействовал (об этом Басин, естественно, не знал). Можно было бросить разведроту, учебную роту… Но нужно ли? Вот в чем вопрос — нужно ли? Вяземский выступ объявлен Гитлером Восточной крепостью, И комдив буркнул:
— Позвони позже. — Сам он связался с командармом:
— Мои расширяют клин. Дайте подкрепления — я рисковать не могу, силы на исходе.
Особенно боеприпасы. — И осторожно подсказал:
— Хорошо бы коробочки.
— Еще чего — коробочки! Ты знаешь, что за нами? Москва, брат! Рисковать не имеем права. И резервы надо беречь. Так что не зарывайся.
Комдив скрипнул зубами — вот как обернулось это наступление: не зарывайся. Выходит, Басин прав, когда организовывал дело явно так, чтобы в любую минуту вывести полк из боя на старую оборону? Комдив вдруг подумал: вот и. кончаются старые представления о бое, о кадрах, а может, и о войне. Басин — приписник, а за полтора года войны стал командиром полка. (Комдив даже не подумал о том, что Басин еще никем не утвержден.
Он уже принял капитана в своем сердце за командира полка.) Его замполит — учитель! — командует батальоном. И — как! Батальон «сматывает» оборону противника.
Это уже не начало становления нового. Это уже само становление.
— Ты чего примолк? — спросил командарм. — Кто у тебя такой герой?
— Капитан Басин. Я поставил его командиром полка вместо убитого, и он взорвал обстановку.
— Это какой Басин? Тот, который генерала подстрелил?
— Он самый. Под Новый год…
— Помню, помню… Мне докладывали, что он академию на передовой открыл. Надо изучить его опыт. Ну и как же он в должности полкового?
— Хорошо.
— Утвердим. — Помолчали, и командарм спросил:
— Еще клянчить будешь?
— Да нет… Начинаю понимать…
— То-то. Не наша выдумка.
Комдив осознал почти все. И позвонил Басину:
— Слушай, капитан, ничего я тебе не дам. Понял? — Капитан сразу смекнул: комдив не выклянчил подкрепления у армии. — И не зарывайся. Помни, что позади нас — Москва, а фриц резервов нащиплет.
Смеркалось. Начинался морозец. Злые от усталости и потерь роты занимали свои траншеи. Они были подправлены и подчищены. Уточнялись потери. Противник бросал в бой все новые и новые, прибывающие на машинах подразделения, и майор Голубченко, маневрируя огнем, сдерживал их. Но вскоре вблизи некоторых огневых стали рваться снаряды — противник начал контрбатарейную борьбу. Значит, прибыла его артиллерия из резерва. Басин посоветовался с майором, и оба приняли решение — артиллеристам сменить огневые. Приготовиться к отражению атаки.
— Кривоножко! — сказал по телефону командир полка. — Выводи роту Мкрытчана. Все.
Отвоевались.
Со своей разлапистой ели Костя Жилин хорошо видел, как рвутся тяжелые снаряды в гуще спрыгивающих с машин немецких солдат, и радовался не их смертям и страданиям (он их не видел. На войне большинство солдат не видит тех, кого они убивают или ранят: слишком дальнобойно оружие, слишком велики для человеческого глаза расстояния), а другому: как же он хорошо придумал с трассирующими пулями и какими же умными оказались те артиллеристы, которые поняли его.
Когда выскакивающие из-под артналета солдаты побежали в сторону передовой, снайпер притих: контуженные страхом немцы могли наскочить на него. Их контратаку он почти не видел — поле боя закрывали перелески, но, ориентируясь по вспышкам перестрелок и гранатных разрывов, Жилин в общем-то довольно точно определял, что творится за его спиной. И потому, что все время прислушивался, отметил, что Джунус тоже прекратил стрельбу, — раньше его выстрелы он иногда слышал. А уж потом, когда противник стал выдвигать пехоту много правее, Костя решил, что пришло время менять огневую и перебираться поближе к Джунусу. Да и патронов поубавилось — он расстрелял почти весь прихваченный с собой боезапас.
И справа и слева от промерзшего болота то в одиночку, то группами перебегали немцы в маскхалатах и маскировочных костюмах — те, что пришли из резерва. Потому, когда Жилин слез с ели и, прячась за стволами деревьев и в кустарнике, пробирался к соседу, никто, даже и заметив его, не обратил бы на него внимания.
Он нашел Джунуса в кустарнике. Вернее, Джунус сам хрипло окликнул его. Снайпер замаскировался отлично — в трех шагах не различишь. Был он серовато-бледен и торжественно покоен.
Ты чего? — бросился к нему Жилин.
— Отвоевался, — усмехнулся, словно оскалился, Джунус, взглядом показав на винтовку.
Ее цевье и приклад были расщеплены, оптический прицел помят.
— Та-ак. Перевязывался?
— Нет, — виновато помотал головой Джунус:
— Не дотянусь… Левое плечо — тоже.
Костя помолчал, прикидывая, как бы половчее перевязать товарища, потом решительно, как он поступал всегда, когда сталкивался с настоящим, важным делом, надорвал и приготовил индивидуальный пакет и стал раздевать Джунуса. Стеганку он аккуратно, чтоб сохранить живое тепло, сложил и покрыл маскировочной курткой, под нее же сунул гимнастерку и байковую, в кровавых подтеках, рубашку, а нижнею, мокрую от крови, бязевую — сразу же порвал на тряпки. Потом обтер, поплевав, тряпками вокруг раны и наложил повязки — две пули пробили оба плеча. Он работал быстро, споро, как будто только тем всегда и занимался, что перевязывал раненых. Джунус покорно подчинялся.
