Помолчав немного, он медленно добавил:
— Гм… может случиться и так, что наша собственная подводная лодка примет нас за английское судно. И тогда… Пусть смилостивится над нами господь!
Пораженный услышанным, Бек спросил:
— А разве нельзя остановиться и подождать до шестого апреля?
Шюттенстрем только улыбнулся в ответ:
— Нет, дорогой мой доктор, мы не можем позволить себе этого. Мы находимся в водах с очень интенсивным движением американских конвоев. Не говоря уже о том, что нас неоднократно обнаруживали раньше, я могу предполагать, что самолеты или подводные лодки противника очень быстро смогут раскрыть местонахождение «Хорнсрифа». Тогда у нас останется очень мало шансов на спасение. Пусть уж лучше свои лодки…
Геолог, казалось, был не удовлетворен ответом Шюттенстрема.
— А вы разве не можете сообщить командованию, что мы находимся сейчас здесь? Оно, конечно, оповестит об этом подводные лодки.
— Нет, — решительно возразил Шюттенстрем, — я никогда не пойду на это. Мы наверняка привлечем к себе внимание радиоразведки противника, что равносильно самоубийству. Мы не можем позволить себе вести радиопереговоры в непосредственной близости от врага.
Времени на продолжение разговора больше не было. Не обращая внимания на доктора Бека, Шюттенстрем повернулся к старшему помощнику и приказал:
— Капитан-лейтенант Фишель, немедленно прикажите усилить наблюдение. Если поблизости будет обнаружена наша подводная лодка, надо сделать все, чтобы на ней вовремя опознали нас.
— Но ведь вы же идете ва-банк! — застонал Бек. Лицо его мгновенно изменилось и приняло серый оттенок, угол рта начал нервно подергиваться. Перед глазами геолога снова встала ужасная картина, свидетелем которой он был в порту Йокогама.
Шюттенстрем пожал плечами. Фишель поднялся, чтобы исполнить приказание командира. Уже стоя в дверях, он обернулся.
— До сих пор «Хорнсриф» ходил под счастливой звездой, — сказал он, и на его плотно сжатых губах появилась язвительная усмешка, не предвещавшая ничего хорошего.
Старик сделал вид, что не услышал этих слов.
— Э-э… господин Фишель, — обратился он к своему помощнику, — что я хотел еще вам сказать… Да, как только закончите все дела, зайдите, пожалуйста, ко мне. Мне нужно с вами поговорить.
— Есть, господин капитан-лейтенант. — Фишель резко вскинул руку к козырьку фуражки и вышел.
Некоторое время после его ухода в каюте царило молчание. Потом Бек, откашлявшись, с нескрываемым беспокойством в голосе обратился, к Шюттенстрему:
— Не поймите меня неправильно, но… вы полагаете, что дело может кончиться плохо?
На его лице был написан ужас. «Иокогама… — думал Бек. — А где-то там, далеко, жена и дети, дом, книги, сад…» Сквозь иллюминатор доктор видел лишь безграничную водную поверхность, у самого горизонта сливавшуюся с небом.
Шюттенстрем ответил не сразу. Медленным, задумчиво-усталым движением он взял бутылку и налил до краев два бокала:
— Давайте сначала выпьем, доктор. — Эти слова должны были прозвучать ободряюще. Но когда командир «Хорнсрифа» повернулся к геологу, тот вдруг увидел сразу постаревшее лицо. Это уже не тот шумный, энергичный Шюттенстрем, душа своих молодцов. Нет, это был другой человек, посмотрев на которого, можно было сразу понять, что он чувствует приближение чего-то неотвратимого и неумолимо безжалостного.
— Да, дорогой доктор, откровенно говоря, наше дело дрянь. Извините, что я так выражаюсь, но иначе я не могу сказать. Чего я только не предпринимал, чтобы ускользнуть от англичан. Несколько раз заставлял перекрашивать посудину, часто менял курс… — Бокал, налитый до краев, дрожал в его руке. Шюттенстрем сделал жест рукой, приглашая доктора последовать его примеру, и залпом выпил виски. Затем он налил себе еще. — Я надеюсь, что мои высказывания останутся в секрете. Полагаю, что могу доверять вам. Я плаваю уже сорок лет. Юность моя прошла безрадостно, да и в дальнейшем не всегда все было гладко. Думаю, что могу причислить себя к морякам, которые, кроме вина и женщин, познали и еще кое-что. И вот, когда я теперь еще раз мысленно окинул взглядом прошедшую жизнь, твердо могу сказать одно: хотя людей и страны разделяют друг от друга языки и границы, все же у всех людей на земле много общего. Любовь, наслаждение жизнью, труд, страх перед смертью, голод и состояние сытости — все это одинаково присуще всем. И вдруг объявляется кто-то и заявляет: ты должен воевать! Один человек должен убивать другого из-за того, что тому почему-то нельзя больше продавать руду, нефть или хлопок, хотя этого добра хватило бы на всех живущих на нашей планете. Может быть, вам покажется смешным все, что я говорю. Но я не могу выразить свои мысли иначе и… Я не политик, а всего лишь моряк. Моим девизом всегда было: выполняй свой долг там, куда тебя поставили! Но, возможно, этого недостаточно, а? — Шюттенстрем беспомощно поднял руку и снова медленно опустил ее на стол.
Доктор Бек взглянул на него.
— Я понимаю вас, — сказал он. — Я уже давно задаю себе такой вопрос. Да, я тоже спрашивал: почему? — его голос стал резким, высоким. — Да, всем своим разумом, всем существом я пытался понять, что же происходит сейчас на свете. Вы понимаете меня? И я должен вам сказать, — его голос окреп, стал более спокойным, — я пришел к твердому убеждению: правда на стороне тех, кого у нас сейчас называют врагами отечества. Но ведь одного понимания этого факта недостаточно. Если его соединить еще с мужеством! Только в таком случае люди смогут изменить свою судьбу… А пока, — он скрестил руки на груди, — пока мы обанкротились. Да, да, самым постыднейшим образом обанкротились, допустив эту войну.
На несколько секунд воцарилась тишина.
— Но не все обанкротились, дорогой доктор, — возразил Шюттенстрем. — Не все! Есть еще такие, у которых было, да и сейчас есть, мужество. Вы ведь знаете, каково сейчас Шмальфельду. Нетрудно догадаться, что ему предстоит. Это один из тех немногих, кто не утратил мужества. Он не только не позволит согнуть себя в бараний рог„но и останется настоящим человеком. Шмальфельд ни за что не откажется от своей невесты, маленькой еврейки из Сингапура.
Доктор Бек вздрогнул:
— А нельзя ли?..
— Да, доктор, можно! Должно! Необходимо! Я знаю, что вы хотите сказать. Я, возможно… нет, даже определенно обанкротился со своей целью в жизни. Но сейчас, в этой истории со Шмальфельдом, я уж ни за что не покривлю душой.
Мимо иллюминатора промелькнула фигура Фишеля, и через минуту старший помощник вошел в каюту.
— Ваши приказания выполнены, все в порядке! — доложил он.
— Благодарю, Фишель. — Потом, обратившись к геологу, Шюттенстрем сказал:
— Извините, доктор, но вы должны оставить нас одних.
Доктор Бек вышел.
Командир не знал, с чего начать разговор. Поэтому он взял сначала бутылку с виски и налил себе и Фишелю.
— Благодарю, господин капитан-лейтенант, — попытался отказаться старший помощник.
— Ну, Фишель, не валяйте дурака! Вы ведь уже пропустили немного еще до того, как появился этот призрак. В нашем положении мы можем позволить себе немножко для утешения. — Шюттенстрем принужденно засмеялся.
Фишель выпил, сделав недовольную мину.
— Вам хорошо смеяться, господин Шюттенстрем. Ну да ладно, может, ничего страшного и не случится и все обойдется благополучно. Возможно даже, что мы вскоре встретимся С нашими лодками и под их охраной дойдем до места. Вот только когда я подумаю о Бордо… — В складках его рта еще резче обозначились морщинки. — Торжественной встречи не будет… Повесят мне на шею, как раз на том месте, где у других болтается «рыцарский крест», узкий галстук. Им ведь нужно иметь виновника гибели «Нанкина».
Командир, ничего не ответив, молча рассматривал своего старшего помощника.
— В конце концов, что значит «виновник»? Сначала надо все расследовать, а потом доказать, чем я нарушил свой долг, господа судьи! Но меня не так-то легко взять. Партия скажет свое слово!
Последнюю фразу Фишель пролаял, сопровождая каждое слово стуком костяшек пальцев по столу.
Разыгрывая из себя простачка, Шюттенстрем наивно спросил:
— При чем здесь партия? Какое отношение она имеет к взлетевшей на воздух посудине?
— Очень прямое. Или вы полагаете, что я, старый член национал-социалистской партии, ничему не научился?
— Да нет, я просто думал, что… Если судно слишком перегружено взрывчаткой и в то же время не соблюдаются правила безопасности, то на этот счет существуют определенные законы. Или же в зависимости от номера членского билета они различны?
Фишель, волнуясь, даже не уловил насмешки в словах Шюттенстрема. Он серьезно воспринял его замечание:
— Да, закон не для всех одинаков! В конце концов, у нас наказуется не само преступление, а человек, как виновник преступления. Я всей своей службой, — Фишель, говоря это, все время бил себя в грудь, — доказал свое отношение к фюреру. Мой экипаж всегда был готов в любую минуту умереть за идеи нашей партии. Везде, где бы я ни служил, я был не только офицером, но и политиком. Моя служба — это образец служения народу и фюреру. Я всегда был примером для всех. Это они должны будут учесть!
