Так обрели они новую маму — добрую да ласковую А через год у них — Маши, Настюшки да Веруньки — братишка появился, Семка, следом — Дуняшка, а после Дуняшки сразу двое — Никитка и Захарка, близнецы похожие друг на друга, как две росинки, не различишь сразу.
А потом с отцом случилось что-то, будто опоила нечистая сила каким-то зельем. Будто не свой в доме, чужой для семьи. О своей клятве отвечать добром на добро совсем забыл. Конечно, тяжело ему было. В избе шум, гам, болезни… Мыла нет, соли нет, спички надвое колют… Кругом дыра на дыре…
А вот это Машенька уж совсем хорошо помнит. Поужинал папанька сухарницей — сухари в подсоленной воде с каплей подсолнечного масла, — отодвинул миску запрокинул голову и уставился в потолок. Молчал, молчал да как стукнет кулаком по столу: «Да что я — стожильный?! Или рубль неразменный нашел?! Господи откуда только терпенье берется! Вот выйду сейчас за ворота, задеру башку и завою в черное небо!»
И он правда завыл, до смерти всех напугал. И сам испугался, ласкал детишек, успокаивал.
Потом пошло-поехало. Устроился в потребсоюз заготовителем. Дескать, к товару поближе, может, прилипнет что. Но не умел брать не свое. Зато вольным стал, ездил, подолгу носа домой не показывал. Машенька после шестого класса бросила учебу, окунулась в хозяйство наравне с матерью. Когда отец пить начал, вовсе перестали на него надеяться. Никитка с Захаркой по малолетству вообще не хотели его признавать. Отец через порог — они на полати. Встанет папанька на приступок, пошарит в тряпье, ухватит которого за ножонку, подтянет к краю и сам не знает — зачем? Уцапанный Никитка или Захарка хлестанет дурным голосом — и отцова рука тут же выпускает мальчонку. «У-у-у» — прогудит и уйдет. Возьмет топор или вилы, помашет немного — и вон за ворота.
Тогда она забиралась к малышам, успокаивала услышанной где-то или самой придуманной сказкой. А то и песенку пропоет: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…»
А сколько других дел было у нее, тринадцатилетней крестьянки! Сейчас и подумать боязно. Ляжет спать, а в голове: у кого бы лошадь попросить — хоть хворосту привезти из лесу. Еще картошку перебрать надо, чтобы на семена отложить, для еды выбрать похуже, а что получше — на рынок приготовить, денег на мыло выручить. Перебрать картошку да снова в подпол спустить. Печка вот тоже… Дымит, проклятущая, может, кирпич в дымоход завалился, может, сажа скопилась… Бабы грибы волокут, по мешку опят наломали. Самой нелишне бы к зиме-то… Баню истопить надобно, братишек-сестренок перемыть, самой веником похлестаться…
И ведь со всем управлялась. Вернется мама с поля, прижмет ее, поплачет, намокрит плечо и сама начнет хлобыстаться у корыта да у печки. К полуночи обе без рук без ног.
Однажды папанька отправился в очередную поездку по району — и насовсем. Ни писем от него, ни другой какой присылки. Как-то маманька спросила: «Доченька, где он теперь, папанька-то наш?» Едва сдержалась тогда Машенька, чтобы не зареветь. Подергала подбородком и сказала где-то слышанное, чужое: «При-иде-ет, никуда не денется». Мать погладила по головке, укорила ласково: «Не надо так, Маша, отец ведь родной». Ох как стыдно было тогда!
Но она не ошиблась в своей недетской суровости — пришел папанька на третий день, как началась война. В ладной одежде, побритый, с городским чемоданом. Видно, на одного-то без оравы хватало. Только сладки ли были калачики? Уж очень много седины добавилось.
И опять, как давным-давно, встал перед мамой на колени: «Прости, Пелагея, за все, коль можешь… На войну ухожу». — «Бог тебя простит, Карпуша», — только и ответила маманя и взялась собирать его в дорогу.
На станции ревела, голосила, как на похоронах. Будто чуяло сердце, что война не пощадит у нее и этого мужа. И правда — чуяло. Зимой сорок первого пришло сообщение, что папанька погиб смертью храбрых…
…Машенька, с головой накрытая гимнастеркой, всхлипнула неслышно для Мингали Валиевича и крепко уснула.
Узкой улочкой с разворошенной чешуей булыжника Машенька прошла до двухбашенного костела с круглым куполом в центре и загляделась. Декорированные колонны главного входа, скульптуры, орнамент с родовым гербом и младенцами-купидончиками по бокам, изваяния святых, символические барельефы, узорчатые капеллы…
Не знала Машенька, понятия не имела о капеллах, нефах, портиках, картушах — не знала и не думала о них, просто стояла и в изумлении таращила глаза на невиданную, жутковато-таинственную древнюю прелесть.
Это был костел Петра и Павла, основанный несколько веков назад видным феодалом Литовского княжества и вильнюсским воеводой Михалем Казимижем Пацем. Возвел его знатный вельможа, быть может, не столько во славу апостолов Петра и Павла, сколько из честолюбивого желания увековечить собственное имя о чем недвусмысленно говорила латинская надпись в центре фасада: «Королева мира, укрепи нас в мире» с наивной игрой слов «pacis», что означает «мир» и устроителя божьего храма Паца — «Pacis».
Католическую церковь, стоящую на окраине города, почти не тронули ни прежние войны, ни эта война, и она сохранилась во всей своей дивной красе и величии. От вида каменного чуда, приближенного к небесам, прямо-таки перехватывало дыхание.
По узким улочкам, примыкающим к площади, как ручьи в озеро, вливались беспорядочно большими и малыми группами хоронившиеся в лесах и по хуторам горожане. Дребезжали по булыжнику колеса тележек и тачек с домашними пожитками, бестранспортные тащили сбереженный скарб в узлах, рюкзаках, чемоданах. В этом потоке тяжких человеческих судеб горьчайшим вкраплением виделись дети — крайне измученные, бледные до прозрачности. Они цеплялись за подолы матерей, устало куксились. Чуть поотстав от матери, семенила девочка лет шести. Она бережно прижимала к платьицу кустик вырванной с корнем черники со спелыми дымчато-сизыми ягодами. Может, гостинец кому оставшемуся здесь, в городе?
Минуя костел, взрослые набожно складывали ладони перед лицом, шевелили губами и, поправив навьюченное, шли дальше. Девочка тоже хотела помолиться, но ручонки были заняты букетиком ягод, и она не стала мудрить: поднесла букетик к лицу и покивала головкой в сторону костела.
Глядя на девочку, Машенька грустно улыбнулась и перевела взгляд на рослую белокурую женщину в длинной, аккуратно выглаженной юбке, коричневой вязаной душегрее и с плетенной из ремешков сумкой. Она не походила на беженку. И шла она не как все — в город, а из города.
«Интересная бабонька», — понаблюдала за ней Машенька.
В центре пустынной площади, местами всклоченной авиационными бомбами, незнакомка остановилась, поставила на булыжник сумку и опустилась на колени. Обратив мокрое от слез лицо к уходящим ввысь кружевным крестам костела, певучим и просящим голосом заговорила что-то непонятное!
Ну какая она женщина! Девчонка еще, может, чуть-чуть постарше ее, Маши Кузиной.
В смутные дни оккупации костел редко распахивал свои врата, но не был обречен и покинут. С глухим стоном приоткрылась тяжелая, вся в завитушках, створка портала, выпустила ксендза в черном одеянии. Суроволицый, седеющий, печально оглядев возвращающуюся в город паству, он спустился по каменным ступенькам паперти и направился к стоящей на коленях. Девушка приникла губами к его длиннопалой худой кисти и, вскинув прихваченное горем лицо, скорбно сказала о чем-то. Отче духовный выслушал, сочувственно кивая, ответил, мелко перекрестил и неторопливыми шажками удалился в глубину подзапущенного за войну сада, где виднелся кирпичный дом под черепицей.
Девушка поднялась, взяла в руки сумку, неспешно, как бы раздумывая, то ли делает, направилась к улочке, ведущей из города.
Улицы Вильно пропахли гарью, от багровой осыпи домов еще тянулись сизые струйки дыма, но уже что-то делалось для возвращения его к жизни: двое рабочих возились у люка подземного водопровода, на когтястых кошках взбирались на столбы и тянули за собой проволоку солдаты-связисты, кем-то организованные в хилую, неумелую команду жители растаскивали остатки завалов с проезжей части улицы. Ближе к реке хорошо просматривалось зенитное орудие, возле него копошились веселые и шумливые девчата в военной форме. Особа с плетеной сумкой, обходя баррикадные навалы хлама, повернула вправо, и Машенька оказалась на ее пути. Теперь можно было близко рассмотреть осунувшееся, помятое горем лицо, и сердце Машеньки наполнилось состраданием. «Поп этот… Утешитель тоже», — осудила она ни в чем не повинного ксендза и решительно шагнула навстречу незнакомке. Приветливо улыбаясь, сказала:
— Здравствуйте. Вас кто-то обидел?
Девушка смотрела на нее непросохшими отрешенными глазами. Молчаливое разглядывание девчонки в солдатской форме длилось несколько мгновений. Девушка дрогнула губами в жалкой улыбке, ответила по-русски:
