— Истребитель сзади! Я открываю огонь.
Летчики-наблюдатели открыли стрельбу. Вражеские стервятники стремились зайти с хвоста. Яков пошел на снижение. Бросив взгляд в сторону, он не обнаружил левого ведомого. «Где он? Неужели сбили? — мелькнула мысль. — Вот тебе и исправился!»
Однако Константинов был жив. Его не сбили. Он приземлился сам на поляне, западнее Могилева, Петр Пряхин выскочил из кабины и помог выйти Константинову.
— Куда попали? — осведомился штурман.
— В ногу. Дальше не мог лететь.
— Почему же, когда увидел истребителей, быстро пошел на снижение? — спросил Пряхин. — Команды расходиться не было, а главное — ведь только мои пулеметы работали.
— Одному лучше уходить от преследователей. Ты не подумай, что я бросил товарищей. Конечно, мы могли бы своими пулеметами оказать им помощь… Но я сразу не сориентировался, а потом меня ранили, мотор подбили, я и сел.
Пряхин, не глядя на летчика, бросил ему бинт:
— На, завязывай, а я пойду в Могилев… Рана у тебя пустяковая… А мотор ты выключить забыл — до сих пор работает. А еще дал слово комиссару. Эх ты… гнилой орех! — пошел было и вдруг вернулся. — Вот что, лезь в кабину, полетим обратно. Примем бой одни…Ну, а не то у меня разговор короткий…
— Да ты что? — начал было Константинов и осекся. Лицо у Пряхина решительное, рука лежит на кобуре пистолета. Не одевая парашюта, летчик торопливо сел в кабину и взял штурвал на себя. Дрожащей рукой включил зажигание, нажал на стартер.
Мотор несколько раз чихнул, винт задрожал, но не сдвинулся с места.
— Не запускается… Я же говорил — мотор подбит, — Константинов заискивающе взглянул на Пряхина. — Правда, не виноват я?
— Ладно, не юли, разберемся. И не вздумай уходить, за самолет головой отвечаешь.
На перекрестке дорог, возле небольшого колхозного пруда, Пряхин остановился. Спустился к воде и, нагнувшись, стал жадно пить. В стороне раздался всплеск, за ним другой, третий. Штурман повернул голову и увидел недалеко от себя солдата в артиллерийской форме. Он ел хлеб, а крошки бросал в пруд. Солдат был высокого роста, лобастый. Голова крепко обвязана почерневшим бинтом. Сквозь бинт просачивалась кровь. Недалеко от него лежала винтовка и небольшой вещевой мешок. Солдат исподлобья взглянул на Пряхина, ближе подвинул винтовку и опять занялся своим делом.
— Здравствуй! Куда путь держишь? — спросил штурман.
Раненый сощурил глаза.
— Коль не шутишь, то здорово, — грязным рукавом гимнастерки отер запыленное лицо, добавил: — Тоже ранен, или так себе?
— Нет. Самолет подбили. Иду в штаб бригады за помощью.
— Бригада, — передразнил артиллерист. — Что-то не видно ваших самолетов… За Волгу, видать, драпанули. Шкуру да барахлишко спасают.
— Да ты понимаешь, что говоришь, — только и смог проговорить ошеломленный Пряхин.
— Понимаю, — почти кричал солдат. — Вам хорошо. В небе просторно, есть куда удрать. А матушке-пехоте да нам, артиллеристам, каково?.. Куда от немецкой бомбы денешься? От самого Белостока отступаем. А где, я спрашиваю, наши истребители? Кто хозяин в небе? Они или вы? До войны все пели: «Наш бронепоезд стоит на запасном пути». Вот и простоял, пока не кольнули в зад, а теперь вот бежим…
Большие серые глаза солдата зло сузились.
— Так ведь все это временно. Напали на нас воровски, врасплох.
— Агитировать пришел, так проваливай, — солдат отломил большой кусок хлеба, швырнул в пруд. — Слышал тысячу раз. Скоро немцы Могилев возьмут, и Белоруссии нет. А это мой край. Отсюда никуда не уйду.
— Ясно. Значит, домой решил, а воюют пусть другие. А совесть твоя где?
«Вот черт, словно мысли мои читает», — подумал солдат и растерянно ответил:
— Я с собой в кармане не ношу эту совесть…
— Но человек без этого не человек, а просто дерьмо.
— Значит, я, дважды раненный, по-твоему, дерьмо? — артиллерист вскочил на ноги, быстро схватил винтовку и направил на Пряхина. — Ты иди, куда шел, а не то… — Лицо потемнело.
Пряхин, сдерживая себя, спокойно ответил:
— Ты что ж, дурак, в своих стрелять… Эх ты…
Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом солдат медленно опустил винтовку, отвернулся, глуховато заговорил:
— Все нутро горит. Места себе не нахожу. Сколько людей гибнет…
— Кури, — предложил Пряхин, доставая из кармана помятые папиросы.
Курили молча. Каждый думал о своем.
— Родные близко? — прервал молчание Пряхин.
— В Старом Быхове. Мать и сестренка, — неохотно ответил артиллерист.
— Эти места мне знакомы. Несколько лет прослужил. Скажу тебе по правде, дела наши с тобой на данном этапе неважные, в этом ты прав. Немец нас обхитрил. Первым налетел на наши аэродромы, больше половины самолетов уничтожил. Многие летчики даже взлететь не успели. У нас на один самолет двадцать человек приходилось. Но — воевали. Один против десяти. Гибли многие, а не трусили, не сдавались. Самолеты у нас устаревшей конструкции. Сейчас, говорят, за Волгой новые готовят. Рабочий класс старается. Поскорей бы получить их. Показали бы тогда фашистам. Вот так, солдат. А победим мы обязательно. Не агитация это, не громкие слова. Уверен я в нашей победе. Иначе быть не может. Трудно сейчас нам. Очень трудно. Это верно. А только веры терять нельзя, — и после паузы: — Где часть-то твоя, солдат?
— До войны в Витебске была. В субботу нас по тревоге отправили к Белостоку. Не доехали, немец остановил. И опять не повезло нам. Мы не успели развернуться. Многие в окружении остались, многие полегли. Небольшая группа с боем отошла. Я в той группе был. Под Минском ранило меня в ногу. Комиссар всех раненых отправил в Рославль. Опять не доехали… На берегу Березины немцы налетели. Я один остался в живых. Только вот голову на переправе поцарапало осколком.
— Звать тебя как?
— Николай Денисов.
— А меня Петро, фамилия Пряхин. Из Смоленска родом. Отец и мать там.
— Вот и познакомились.
— Да, познакомились. Невеселое знакомство у нас, солдат. Вот что, пойдем со мной в Могилев, а то пока дойдешь до Быхова, в тылу у немцев останешься.
— В спину буду их бить. Винтовку с собой несу. Понимаешь, летчик, к родным надо заглянуть. Наказ им дать, как с фашистами разговаривать. Неровен час, может, больше и не свидимся. Оттуда в Брянск махну, первоначально там служил. Россию спасать надо…
— Гляди, тебе виднее. Солдат ты неплохой, понимаешь, что и как надо делать. А если в Быхове застрянешь, жаль будет.
Выйдя на гладкую укатанную дорогу, Пряхин оглянулся. Подняв над головой винтовку, Денисов крикнул:
— Не серчай. Бей гадов в воздухе, а на земле порядок наведем. Будь спокоен!
Штурман сдвинул на лоб летный шлем, улыбнулся солдату. Потом напрямик зашагал к городу. Вдали на возвышенности показались многоэтажные здания Могилева. И вдруг до него донесся приглушенный расстоянием голос Денисова.
— Летчик, постой! Вместе пойдем.
Солдат, припадая на одну ногу, догонял Пряхина.
* * *
Константинов вылез из кабины и, приминая высокую траву, выбрался на дорогу. Ветер клонил к земле тучный колосья. Они гнулись и ломались под тяжестью спелого зерна. Богатый был урожай в этом году.
Константинов бросил кожаное пальто на камень у дороги и сел. Пряхин вернется не скоро, есть время подумать. Тяжко, паршиво было на душе. Опять сорвался. Неужели не встать ему на ноги, не одолеть себя? Когда с комиссаром говорил, уверен был, что с трусостью покончено, что сумеет взять себя в руки. А что получилось? Как только показались вражеские самолеты, он почувствовал, как все плотней и плотней опутывает его липкая, противная паутина страха. Не стряхнуть ее, не разорвать. А когда ногу царапнуло, и совсем голову потерял. А теперь страшно подумать, что будет дальше. Не поверят ему больше. А если и поверят, то сможет ли он оправдать это доверие? Неужели это конец? Неужели не избавиться ему от этого недуга? И откуда это взялось? Откуда?..
И вся его недолгая жизнь прошла в эти горькие минуты перед глазами.
Тяжелое детство без отца. Его убили кулаки из немецкой колонии, как организатора коммуны. Мать после смерти отца уехала в Саратов, стала работать на швейной фабрике. Мальчик почти не видел ее. В это время в их доме стал часто появляться высокий худой старик. Жил он тогда в Энгельсе, а родом был из Германии. Старик был молчалив и суров, мать побаивалась его. И отец был неласков с ней, а к внуку привязался, часто сидел с ним на берегу Волги. Мальчик возился в теплом речном песке, а дед молча смотрел то на внука, то в чуть затянутую дымкой заволжскую даль. Однажды, когда они пришли на берег, их место оказалось занято. Две девочки-соседки, дети рабочего с электростанции, весело пересмеиваясь, играли в мяч. Старик грубо крикнул им: «Кыш, пролетариат!» Но девочки не ушли. Тогда дед длинными, пожелтевшими от табака пальцами дернул старшую за ухо. Девочки, испугавшись, убежали.
