За все время, пока фашистский офицер говорил, Байрам ни разу не взглянул на него. Казалось, он был погружен в какие-то свои думы и даже не замечал, что в комнате есть еще кто-то. Офицер помолчал и вдруг спросил с самым невинным видом:
— Кстати, господин Байрам, где ваш зеленый сундучок?
По лицу Байрама пробежала еле приметная тень.
— О, не беспокойтесь, — поспешил успокоить офицер, — мы совершенно не покушаемся на него. Но в нем, как нам известно, имеется небольшой кристалл. Он интересует нас как образец, только. Вероятно, камень и на самом деле драгоценен, если с ним связывают понятия о счастливой жизни.
Легкая усмешка скользнула по лицу Байрама. Он медленно перевел взгляд на офицера и тихо, но твердо сказал:
— Господин чужестранец, в моем сундуке действительно находятся драгоценные вещи. И это правда, что в руках человека они делают жизнь счастливой. Но какого человека, господин чужестранец? Свободного. Вот почему я и спрятал этот сундук, как только увидел, что свобода на короткое время уходит от нас. Все, господин чужестранец. Больше я вам не скажу ничего.
Мы с Сауром молча схватили друг друга за руки.
Офицера точно кто снизу ткнул шилом.
— Врешь! — вдруг взвизгнул он тонким голосом. Лицо его побагровело, губы затряслись; от всей его вежливости не осталось и следа. — Врешь, азиатская обезьяна! Ты скажешь все! И сейчас же, здесь! Я подвешу тебя к потолку вместо барана! Я… я… Курт!
Солдат шагнул вперед.
Толстый старик прижал к груди свои волосатые руки и чуть не со слезой в голосе заговорил:
— Господин офицер, я вас прошу, не волнуйтесь! Не надо его подвешивать, господин офицер. Он умрет, но не скажет и унесет в землю свою тайну! Я знаю его, господин офицер: он упрям, как злой дух.
Уставясь на старика побелевшими от злобы глазами, офицер зашипел:
— Ты что ж, защищать?
— Нет, господин офицер. — Старик махнул рукой. — Расчет, господин офицер, вот что. Я и по голове стукнул его с расчетом — оглушить, но не убить.
Саур до боли сжал мне руку: так вот кто бросил камень!
А предатель продолжал:
— Есть другой способ, господин офицер, заставить его говорить: надо душу ему прижечь.
— То есть? — хмуро бросил офицер.
Предатель хихикнул:
— Я все рассчитал, господин офицер, вы останетесь довольны. В селении Большой аул есть у него внучка. Так, лет шести девчонка. Он души не чает в своей Шуме, господин офицер. Прикажите привезти ее сюда да на глазах у него, и повесить, а снизу огоньком… Вот тогда он заговорит!..
Лицо офицера расплылось в улыбке:
— Старик, да ты, я вижу, очень неглупая обезьяна! Я сам поеду за девчонкой. Курт! Автомобиль! Или нет: оставайся здесь. Мы пройдем в гараж сами.
Смертельно побледнев, Байрам смотрел на предателя неподвижными глазами: в них был ужас…
— Говори, что будем делать? Говори, ну?
Что делать, я не знал и в отчаянии смотрел на Саура.
Мы стояли в огороде, куда забрались, чтобы решить, как спасти Байрама. Но прошло уже несколько минут, а мы еще ничего не придумали.
На улице рявкнул гудок. Саур вздрогнул, в глазах его мелькнула отчаянная решимость:
— Не знаешь? Так я скажу: мы заколем часового!
Как мне самому не пришла эта мысль в голову! Сейчас офицер с предателем уедут на машине в Большой аул. Солнце уже повисло над хребтом, скоро оно совсем скроется, и, как всегда бывает здесь, сразу станет темно. У Саура есть кинжал. Мы тихонько подкрадемся и всадим его в спину часового. А Байрама у кого-нибудь спрячем.
Опять заревел гудок, нетерпеливо и требовательно. Мы глянули через плетень во двор — и остолбенели: к калитке в сопровождении солдата и старика шел сам Байрам. Забинтованная голова его была гордо поднята, губы презрительно сжаты. На середине двора он вдруг покачнулся и схватился рукой за голову. Старик сделал движение, чтобы поддержать его, но Байрам так опалил предателя взглядом, что тот даже зажмурился, точно под ударом.
Наш план рухнул: офицер переменил решение. Но что, что они теперь намерены делать? Куда повезут Байрама?
Мы выскочили на улицу. Блеснув стеклом, машина повернула в переулок направо.
— В Большой аул, — упавшим голосом сказал Саур.
— В Большой аул, — как эхо, повторил я.
Вспыхнув последний раз красным пламенем, солнце погасло, и все — от потемневших лиловых гор до нашего домика — стало таким сумрачным и безнадежным, что у меня заныло сердце.
Но почему мы стоим? Почему ничего не предпринимаем? Бежать, скорее бежать за машиной, туда, в Большой аул! Разве не сказал Байрам, что никогда нельзя отчаиваться!
Вероятно, о том же подумал и Саур. Глаза его стали жесткими. Он шагнул к окну и тихонько сказал:
— Этери, возьми мой кинжал и иди к нам. Скорее, Этери!
Никто не отозвался.
— Этери! — громче позвал Саур. — Где ты, Этери?
Он заглянул в окно и вернулся ко мне. Лицо его было бледно:
— Ее нет.
Чувствуя, что и сам бледнею, я сказал:
— Она, наверно, в кухне или во дворе. Пойдем.
И, уж не сдерживаясь, мы громко закричали:
— Этери!.. Этери!..
Нет, ее не было ни в кухне, ни во дворе, ни в огороде.
Где она, где? В последний раз мы видели ее, когда в комнату входил немецкий офицер. Этери бросилась тогда за занавеску и оттуда больше не показывалась. Неужели ее увезли фашисты? А мы, как ослы, торчали в это время в огороде и ничем не помешали этому злодейству! Мы, которые клялись никому не давать ее в обиду!
Саур сел на землю и громко, не стыдясь своих слез, заплакал.
Вокруг нас было темно, как в погребе. Саур шел впереди. В Нальчике он может пройти по всем улицам с закрытыми глазами. Я шел следом, прислушиваясь к его шагам. Но иногда удары моего сердца заглушали их шелест, и я больно ударялся о выступы домов и деревья.
На перекрестке к нам донесся размеренный, гулкий в ночной тишине стук сапог о мостовую. Мы прижались к стене и долго стояли, боясь вздохнуть. Патруль прошел так близко, что мы слышали, как сопел солдат.
Еще несколько кварталов кошачьим шагом — и мы на краю города, у самого обрыва. Снизу, из кромешной тьмы, доносились всплески, шипение, рокот. Оттуда веяло холодом и сыростью.
— Держись за меня, — шепнул Саур и растаял в темноте.
Я едва успел схватиться за его рукав. Под ногами срывались и с глухим стуком неслись вниз камни. Казалось, еще шаг — и, как эти камни, покатишься в черную бездну. Но нет, Саур спускался так же уверенно, как шел по ровным улицам города. Мы были уже у самой реки. Смутно белея пеной, она злобно брызгалась и со стуком перекатывала по дну камни. Холодело в груди при одном взгляде на нее. Но не идти же через мост — там наверняка часовые. Мы сняли ботинки, крепко взялись за руки и шагнули в кипящий поток…
Было еще темно, когда мы добрались до Большого аула. Оглушенные рекой, мокрые, продрогшие, мы пробрались в чей-то двор и там зарылись в стог сена, тесно прижавшись друг к другу.
Блаженная теплота разлилась по моим жилам. Я слышал шепот Саура, силился понять, что он говорит, но слова чуть касались моего сознания и уходили, как слабое дыхание ветерка, не оставляя следа. Постепенно шепот перешел в шелест; чудилось, будто над головой склонилась кружевной листвой береза и что-то тихонько рассказывает на своем таинственном языке. Потом замер и шелест и растаяли все видения. Наступил теплый, мягкий покой…
Открыл я глаза от толчка в бок — и сразу вспомнил, где мы и зачем сюда пробрались. Тьма уже поредела, стала прозрачной, как синий хрусталь, и, как скованные хрусталем, перед нами недвижно стояли дроги, спящая над яслями лошадь и высокий, с облетевшими листьями, скелет тополя.
— Слушай, — шепнул Саур. В его вздрагивающем голосе я почувствовал напряжение и озадаченность. — Что это, а?
Издалека, то замирая, то вновь рождаясь, плыли и таяли в синем воздухе певучие звуки. Мягкие, матовые, они чем-то напоминали поющий без слов человеческий голос. Им ответил другой звук, чистый и хрупкий, как звон льдинки, и, переплетаясь, оба звука запели спокойную и торжественную песню.
Саур высунул из сена голову:
— Это он, я знаю, это он.
— Слепой?
— Да.
Не сговариваясь, мы встали, даже не стряхнули с себя сено и молча, как лунатики, пошли на звук.
Вот он уже совсем близко. Мы обогнули плетеный коровник и прямо перед собой, во дворе, увидели сидящего на большом камне человека. У рта он держал рог с металлическими пластинками. Неподвижные, ясные, как у младенца, глаза слепого были устремлены вдаль. Мы остановились, боясь шорохом прервать его песню. Он кончил играть, положил рог на колени, помолчал и тихо, не поворачивая к нам головы, сказал:
— Кто-то стоит около меня. Двое.
— Коншобий, это мы, — так же тихо ответил Саур. — Ты узнаешь мой голос?
