– Здесь, – лениво доложился прапорщик. Капитан не обратил на него внимания.
– Ты давал слово офицера. – Кирилл говорил громко и отчетливо, заколачивая в воздух слова. Прапор бездействовал, а генерал что-то кричал, брызгая слюнями и московской спесью. Кирилл поднял глаза. Тишина. Они смотрели друг на друга. Между ними были вертушки, размотавшие «четверку», приняв ее за духов. Горящий БТР Рыбы, Леша Синица, заводящий трос под шквальным огнем, обугленный «Урал» и двенадцать часов монотонного боя под сопровождение «там никого нет, вы все придумываете»… Из коробки возникла голова. Кирилл цепко держал ее за шевелюру. Он поднял подарок на уровень глаз, будто надеялся, что араб откроет глаза и заколдует генерала в каменную бабу.
Генерал сглотнул воздух, собирая тираду. Капитан бросил башку на стол, глухой стук заставил всех вздрогнуть.
– Будь мужиком.
Генерал молчал. Комбат каменным лицом показал на выход. Капитан медленно, будто погруженный в патоку, развернулся на пятках. Секундная стрелка звонко отдавалась в голове цик-цик-цик. Капитан шагнул к выходу, смиряясь с любым исходом. Ватные ноги, чужие плечи, чугунная голова, где кипит незамерзающий металл.
– Иди, – надавил Комбат. Прапорщик отступил, приглашая наружу. Короткий взгляд, едва заметный кивок.
Кирилл шагнул в загустевший воздух, под чужое глубокое небо. Высоко машет лопастями двадцатьчетверка. Он проводил ее глазами. Сунул руки в карманы и потопал к уазику с чувством, что жизнь прошла не зря.
– Волшебники, бля. – Прапор завистливо смотрел ему в спину. У мяса с низким сроком годности особые привилегии.
Сундук и общество свидетелей Обжорки
В группе сложилась здравая традиция собирать остатки продуктов в огромный китайский баул. Копейка рубль бережет. Голодающие цыгане нарожали продовольствия. Кулечки стали больше, появилась крупа, макароны, сахар, чай, коробки с сирийскими шоколадками, консервы. Баул богател. Пришло время малышу подрасти. Куколка однажды превратится в бабочку, а боевые бомжи трансформировали полосатую тару в прекрасный фанерный ящик, монстра, монументального, как саркофаг Тутанхамона.
И мир сомкнулся вокруг него. Закрутилась жизнь, закипела. Время потекло между периодами пожирания. Вокруг святыни появлялись разные руины, мраморные виллы, превращенные в гравий, мазанки бедняков, оливковые рощи, укрепрайоны. И конечно же – помойки. О помойках стоит рассказать отдельно. В завоеванных деревеньках мы обнаруживали чистоту, на полках – мытая посуда, ухоженные дворы. Но после садыков кругом царил разгром – союзники вели себя откровенно, как завоеватели. Вслед за штурмующими порядками поистине с кавалерийским куражом врывались мародеры, бесконечная вереница грузовиков. Чистили все под ноль, вплоть до оконных рам и проводов. Если вовремя не шмальнуть, можно было остаться без исподнего. Поэтому наш «Урал» напоминал бродячий цирк: печь буржуйская, матрасы, боеприпасы, разобранные палатки. И он – сундук. Жизнь подчинялась простому расписанию: брали укрепрайон, затем искали минимально разрушенный дом, который, ко всему прочему, будет проще оборонять, водворяли на самое почетное место нашего кумира и обкладывали его бомжовским бытом с печкой, керосинкой, матрасами вдоль стен. На цементных стенах – арабская тарабарщина, следы пуль и осколков, а кое-где – мозгов. Почерневшая кровь в том или ином углу (засыпали мусором, да и забыли). Прострелянные, в бурых пятнах одеяла – на окна. Считаем, обжились. Разобрались с соседями, кто где. Все свободные от «глаз» на мародерку – дрова, посуда, сувениры. Мирняка давно нет, до турецкой границы чуть более пяти километров. Так что все там. Ближайший вражеский окоп в девятистах метрах, на противоположном хребте, под ним виднеется вершина покосившегося минарета. Еще деревня, но чужая. Скоро обязательно возьмем. На серпантине дороги три черных остова. Садыки здорово стреляют из ПТУРа. Ракет не считают, щедро кидаются ими даже в группы из двух-трех человек. Не жалко – Большой Брат подвезет. А сейчас добыча проходит под хохот и шипение мин. Банг! Хвать вязанку и побежал. Следом кто-то катит инвалидное кресло, заваленное оловянной посудой, мотыгами и черт еще знает чем. Боевой бомж силен в тараканьей приспособляемости к обстоятельствам. Полк под литерой «ихтамнет».
Газовый примус стал настоящим подарком судьбы, жизнь треснула улыбкой. Куда уж слаще! Но нет, снайпера добыли крохотный диван и таскали его за собой с основательностью бобров. Диваном делились. Но в нашем ящике паслись. Мы не возражали, во-первых, святые люди, во-вторых, мужчины с упорством религиозных неофитов несли жертвы нашему кумиру. Как «беспилотники», «кроты» и прочие пассажиры, что роились с нами. Однако зло не дремлет, дерьмо случается, а начальство обожает, там, где уютно. Ротный решил, что к подвигу готов, оставив побережье Средиземного моря, он прицепился к нам. Весна, самое время клещу кормиться. Пока присматривались друг к другу, все шло ровно. Человек неплохой, но его концепция подвига перечеркнула все хорошее, что дали ему мама, Рязань и тюрьма. Задвинув феню, он услышал эхо курсантской юности. Давил груз недовоеванности, мешал спать. Свербило в военном билете, мнилось об орденах и пулеметных точках, которые он не успел закрыть. Если травили байки за фронт, Донбасс, горящие танки – он молчал. А когда стихало, вставлял привычное «когда я сидел». Что-то нес, выхватывая только перегляд и сдержанные насмешки. Брошенная как-то на полигоне фраза «Я не пожалею ни вас, ни себя» расставила между нами акценты: он на своей волне, а мы – как придется.
Он занял бунгало поблизости и жил кое-чем, делал кое-что, а командовал кое-как. Группа работала каждый день. Уходили затемно, возвращались когда как. Уставшие, молчаливые. Свободные быстро шуршали ужин, который поглощали под вялые разговоры. Живее, если удавалось пошалить. Но все больше занимались рутиной: наблюдение, обнаружение, арткорректировка. Командовал Чук, ветеран Афгана, кавалер Красной Звезды, майор-пенсионер. Спокойный, надежный, уравновешенный. Начальство воспринимал, как неизбежность, по мере сил игнорировал с даосским восторгом. Комроты, Старый, крутил по утрам нунчаки и медитировал. Потом заставлял нас углубить и усугубить, засадить. Этим ограничивалось его руководство. Старый ждал момента. Но любую его карту бил авторитет майора. Однако с неизбежностью дефолта нырял за наш алтарь.
– Лис, есть что пожрать?
Комроты, не дожидаясь ответа – как должное, – запускал по локоть руку в ящик, консерва вынималась уверенно, будто он знал внутренности наискосок. Длинный самодельный свинорез со скрежетом впивается в жесть. Банка плачет визгливо, осеняя пространство ароматом тушенки. Мерцают в блеске фонаря черные буквы «не для продажи». Лис с болью теребит панаму.
– Приятного, блядь, аппетита. – Ждет поддержки от Чука, но майор лишь ухмыляется в усы. Что сделать – субординация.
– Спасибо, – как ни в чем не бывало говорит комроты.
– Если ты туда что-то положил… – наконец выдавливает Лис тщательно подобранные слова. Ощущается, какой забавный сленг цепляется за окончание произнесенной фразы. Изысканный клокочущий мат остается за зубами. Старый проглатывает кусок говядины, не подавившись, глазом не моргнув, отшучивается:
– Не жадничай, Лис. Я верну.
– Куда ты денешься. – Лис отвернулся и что-то бубнит под нос. Он разговаривал с собой всю ночь.
Это вошло в норму. Особенно нервировало утро. Выход в пять, подъем в четыре, Старый воришка возникал в три тридцать. Жег наш примус (добытый, кстати, путем неимоверного риска в густо заминированной деревне), шелестят пакеты, скоблит стенки банки верная командирская ложка. Никто уже не спит. Молчат. Негодуют. Слушают усердное чавканье и прихлебывание. Кофе. С кардамоном. С-сука. Лис холодно кинул в пустоту, в объем комнаты, в прорехи в стенах, мохнатым звездам:
– Доброе утро, блядь!
Однажды Лис созрел, наш главный жрец, защитник свидетелей хабыза 21 и говяжьей тушенки, паладин шаурмы, адепт чикена 22 с жареной картошкой. Лис все больше молчал, оглаживая фанерные бока нашего монстра. Решение, как все гениальное, пришло неожиданно. С двумя снайперами, Лисом и шуруповертом. Бесноватые защитники культа Обжорки под хихиканья и похабные словеса переместили взводное добро в баулы, которые отволокли вглубь комнаты с глухими закопченными стенами. А затем, издав загробные стенания, Лис принялся завинчивать свою прелесть. Чук лишь зыркнул поверх очков.
– Смело, – похвалил он, опять склонился над картой. Затопили печь, раскидали на куске картона, кто когда на «глаза», и разбрелись
