— Но ваши предложения совпадают с моим планом, — продолжал Клемм-Боровский.
— А в чем состоит этот план, ваше превосходительство?
Маршал усмехнулся и откинулся на спинку кресла.
— Предположим, вы мне это скажете сами, герр оберштурмбаннфюрер?
Петтингер заколебался. Многое ставилось этим на карту — не только его назначение на должность и личная судьба, но и будущее Германии.
— Ну? — спросил маршал. — Ведь вы старый солдат…
— План простой, — сказал Петтингер. — Вы ввели его в действие с той самой минуты, как приняли командование. Удар союзников принял на себя буфер из второсортных, списанных в расход войск. Я видел, как их стерли в порошок — стариков и мальчишек, хорватов, словаков, эльзасцев, венгров — отбросы завоеванной нами Европы.
— А после этого?
— Вы хотите собрать две армии…
Маршал встал.
— И я их соберу, Петтингер! Вот мой план: сначала — ограниченное поле действия для моего контрнаступления, но такое, чтобы мы могли выиграть еще полгода. А после того — финальный удар, нанесенный совершенно новым оружием!
— Самолеты-снаряды? — с сомнением спросил Петтингер.
— Гораздо сильнее! Нечто совершенно потрясающее, оно сотрет союзников с лица земли. И выиграет войну!
Он заметил, как оживились глаза Петтингера.
— Мы с вами понимаем друг друга, я вижу, — сказал он почти дружеским тоном. Потом снова стал сухим и деловитым. — Я намечаю свое наступление на декабрь. Американцы горазды воевать только в теплое время.
Петтингер улыбнулся. Наступила и для него минута внести свое предложение.
— А до тех пор, ваше превосходительство, — сказал он осторожно, — вы будете проигрывать пространство, выигрывая время.
— Вот именно.
— Но даром мы ничего отдавать не собираемся, не так ли, ваше превосходительство?
— Ну разумеется! — В голосе маршала слышалось легкое раздражение.
Петтингер видел, что Клемм-Боровского злит его намерение внушить ему нечто, однако настаивал на своем.
— На этом пространстве живут люди! — И, указав на карту на стене, продолжал: — На территории, по которой мы теперь отступаем, живут немцы или, по крайней мере, люди, говорящие по-немецки. Тут-то, ваше превосходительство, и вступают в силу мои предложения.
— Знаю, знаю! — отозвался Клемм-Боровский. — Я же вам сказал, что учту их.
— Но теперь как раз время! Мы должны уничтожить все, что можно! — Петтингер даже повысил голос: — Чтобы неприятелю не осталось ничего, кроме обугленной земли.
— А что вы сделаете с людьми? — спросил Клемм-Боровский.
— Эвакуируем их! Не все ли равно? Лишь бы не оставлять неприятелю благоустроенных населенных пунктов. Германия должна жить, независимо от того, торгуют люди селедкой и сеют ячмень или нет!
Маршал вложил очки в футляр и защелкнул крышку. Без очков он не так походил на филина.
— А вы не подумали об административной путанице, герр оберштурмбаннфюрер? Все должно делаться по порядку. Выгнать миллионы людей на дорогу… — Он замолчал, уставившись в пространство своими близорукими глазами.
«Выгнать миллионы людей на дорогу, — это легко можно истолковать как часть заговора Витцлебена», — мысленно докончил Петтингер фразу маршала. А Берлин нетрудно разгневать… Клемм-Боровский явно боялся петли.
Петтингер пожал плечами.
— Я вижу, ваше превосходительство не доверяет мне.
— Не в том дело, — неохотно ответил маршал.
— Однако не забывайте — перед вами возможность стать спасителем Германии, истинным победителем в войне. Вам необходимо иметь людей, на которых вы могли бы положиться.
Маршал погладил подбородок. Петтингер вполне точно обрисовал его положение: если он победит, Германия будет спасена. Вопрос в том, может ли он поручить Петтингеру осуществление своего плана.
— Нам нельзя привередничать! — доказывал ему Петтингер. — Время уходит! Если мы оставим жителей на месте, они скоро узнают, что немцам можно жить и при англо-американской оккупации. Люди мирятся с любым порядком!
Его тонкие губы презрительно искривились.
— И поверьте, американцы сумеют этим воспользоваться: мы отдали им радиостанцию в Люксембурге, и они прожужжат нам все уши, восхваляя прелесть своего режима. А население, вместо того чтобы поддерживать нашу армию, будет разлагать ее. Нет, ваше превосходительство, нельзя оставлять ни одного человека неприятелю!
Клемм-Боровский поднял глаза и пронзительно посмотрел на эсэсовца. Петтингер понял, что сумел расшевелить эксперта по передвижениям войск.
Он понял больше. Он увидел свой новый лозунг: «Ни одного человека неприятелю!» — на стенах опустевших деревень и взорванных городов. По доброй воле или нет, в конце концов все население будет втянуто в войну. А когда на восток широкой рекой хлынут беженцы, никто не заметит, что заводы Делакруа и К° в пограничных областях и в бассейне Саара были оставлены нетронутыми.
Шахта была заброшенная еще в те времена, когда угля было много и не нужно было вгрызаться глубоко в недра земли. Она проходила туннелем под горой, отделявшей город Энсдорф от селения Швальбах. В нее можно было войти и со стороны Энсдорфа, и со стороны Швальбаха, но пройти ее из конца в конец было трудно, так как в самом глубоком месте туннеля скопилась вода. Там, на протяжении восьмидесяти шагов, приходилось брести по пояс в холодной, черной воде, старательно оберегая фонарь: тяжкий воздух давил с одинаковой силой и на колеблющееся пламя, и на грудь человека.
Теперь этот туннель стал убежищем для пяти тысяч человек. Шахтеры и дети шахтеров — почти все они в детстве играли в его темных пещерах, а потом забыли про него.
Элизабет Петрик, жена сапожника, первая вспомнила про шахту. Целыми днями через Энсдорф тащились эвакуированные из пограничных деревень, уходя от фронта; они брели по дороге, сами не зная куда, гонимые паникой, взвалив свой жалкий скарб на тачки, на тележки, на детские колясочки. Целыми днями Элизабет Петрик и ее хромой сын Пауль стояли перед своим домом, глядя на это бесконечное шествие.
— Люди остались без крова, — сказала фрау Петрик, крепче стягивая шаль на худой груди. И Пауль спросил с боязнью, думая о своей искалеченной ноге:
— А мы куда пойдем?
Потом, совсем неожиданно, фронт дошел до Энсдорфа. Местная власть в лице бургомистра Конца уехала на казенном лимузине. Прыщавый Франц Зейдель, сторож, конторщик и агент для поручений при ратуше, превратился в заместителя бургомистра и бегал по улицам Энсдорфа, крича: «Сегодня эвакуация! Сегодня эвакуация!» Снаряд упал в толпу мужчин и женщин, дожидавшихся перед ратушей выдачи удостоверений для беженцев.
Вот тогда Элизабет Петрик и вспомнила про шахту. Она связала вещи в узел и повела туда своего хромого сына и покорного мужа; за ней пошли девушка Леони и почти все население Энсдорфа. Люди почувствовали, что есть кому их вести. Никакого плана не было. Просто один авторитет рухнул и на его место стал другой; а может быть, люди, как и фрау Петрик, вспомнили старую шахту оттого, что привыкли почти всю жизнь проводить под землей.
Как только они попали в шахту, вопрос о том, кому распоряжаться, стал насущным. Образовался комитет из тех людей, которые выступили вперед, когда вдруг нахлынула тысячная, беспокойно мечущаяся, испуганная и кричащая толпа, и им сказали:
— Вот ваше место; а здесь будет ваша семья, а коз вы будете держать вон там.
Сами того не желая, преподобный отец Грегор, Элизабет Петрик, шахтер Карг, учитель Вендт, булочник Крулле взялись за работу, организуя жизнь в шахте, в темноте узкого и низкого туннеля. Комитету повезло в том отношении, что он имел дело с дисциплинированными людьми, привыкшими к порядку и повиновению властям. Брошенные Францем Зейделем и нацистами, жители Энсдорфа приняли новый порядок почти беспрекословно. Двенадцать лет фашизма принесли неожиданные плоды.
Кроме того, как Пауль Петрик иронически сказал Леони, они совершенно так же покорно приняли и свое жалкое существование. Они видели столько обездоленных, изгнанных из родного дома людей, что не могут жаловаться теперь, когда пришел их черед.
Леони почувствовала, как в ней шевельнулся ребенок. Она не могла думать о других — только о себе.
Она была в трудовом лагере и там подружилась с Геллештилем, руководителем гитлеровской молодежи, и со всей его шайкой. Тогда было весело, а теперь всему конец. Ничего больше не оставалось, как вернуться в Энсдорф и ждать рождения ребенка; фрау Петрик взяла ее к себе.
Леони сказала:
— Чего ты хочешь от людей? Так уж вышло. Мы не могли себе помочь и теперь не можем.
Они с Паулем вбились в маленькую темную нишу, ближе к выходу в Энсдорф. Давным-давно умерший шахтер, должно быть, выдолбил ее в породе, чтобы было куда деваться, когда тележки с углем, запряженные слепыми лошадьми, тащились мимо. Пятнышко дневного света у входа брезжило где-то далеко и казалось не больше булавочной головки, но ярким, как алмаз.
