— Если он подыхает без намордника, Джон!
— У вас какие-то странные сравнения сегодня… Мне совсем не нравится ваша весёлость. Не рановато ли развеселились, Аллен? — В голосе Ванденгейма зазвучала несвойственная ему неуверенность. — Игра становится все трудней, с каждым днём трудней! Я вам говорил: теперь уже прямым ударом против коммунизма ничего не сделаешь. Ставка на вас, Аллен. На всю эту вашу банду… И, честное слово, мне делается иногда страшно, когда подумаю, что наша судьба в руках сволочи, торгующей собою на всех перекрёстках.
— Ничего, Джон, на наш век проходимцев хватит.
— Даже если считать, что в такой игре один ловкий негодяй стоит десятка простаков, приходится задумываться: а что, если все, кого мы покупаем, все, на кого делаем нашу ставку, ничего не стоят? Если это вовсе не сила, какою мы её себе рисуем?!. Что, если вся эта мразь разбежится, стоит русским топнуть ногой?!. Вам никогда не бывает страшно, Аллен, когда вы думаете об исходе игры?
Аллен нервно передёрнул плечами. Ему так ясно представилось то, что говорил патрон, как даже тот сам не мог себе вообразить. Ведь именно он, Аллен, имел дело с легионом человеческого отребья, именно он покупал и перекупал тех, чьему слову можно было верить только тогда, когда уже не существовало ничего святого. Разве Джон имел представление о том, сколько агентов перекупили у Долласов другие службы? Разве Джон мог себе представить всю длинную цепь провалов, которые сначала Фостеру, а теперь Аллену приходилось скрывать от своего патрона? И если у Джона, даже при том, что ему никогда ничего не говорили о неудачах, никогда не называли ему имён агентов, провалившихся во всех странах — от России до Китая, куда их посылала контора братьев Доллас, — если даже у Джона могло возникнуть сомнение в надёжности этой самой продажной из армий, то каково же должно было быть настроение у самого Аллена, знавшего все её слабые стороны, все поражения, все бесчисленные провалы его агентов!
Не было ничего удивительного в том, что, сам того не замечая, Аллен отёр со лба холодный пот, хотя мысленно твердил себе, что все дело только в размере затрат, что нет таких душ, которые нельзя было бы привязать к себе блеском золота. И губы его машинально шептали:
— Дело в деньгах… Побольше денег… Много денег — и все будет в порядке…
Некоторое время они шли молча.
Джон остановился, подумал и повернул обратно к павильону.
Когда они были уже у дверей, Ванденгейм сказал:
— Если мы проиграем эту партию — крышка! Нужно драться зубами, Аллен! Слышите? Зубами! Чего бы это ни стоило, но мы должны выиграть схватку, иначе…
Он не договорил, и Аллену показалось, что на этот раз его патрон провёл рукою по вспотевшему лбу.
— Покупайте всех, кого можете. Всех, всех!.. — С этими словами Джон перешагнул порог павильона и подошёл к столу, не обращая никакого внимания на застывшего в ожидании Фостера. Кажется, старший Доллас не сделал ни одного движения с тех пор, как остался тут один.
Вошедший следом за Джоном Аллен машинально повторял:
— Деньги, больше денег!
— На этот раз мы не будем так расточительны, — сказал Ванденгейм. — Вовсе не обязательно платить всяким Гаспери и Шумахерам нашими долларами. Я позабочусь о том, чтобы снабдить вас любым количеством франков, лир, марок; мы наладим у себя и печатание фунтов. Можете швырять их налево и направо.
— Фунты?.. Это лучше… — встрепенувшись, пробормотал Аллен и плотоядно потёр руки. — А то с этими франками и прочим мусором далеко не уедешь. Фунт ещё кое-как живёт старым кредитом.
— И дело, Аллен, прежде всего реальное дело! Довольно теоретической возни. Если философия — то такая, чтобы от неё у людей мутился разум; если искусство — то такое, чтобы люди не разбирали, где хвост, где голова. Смешайте все в кучу, Аллен, чтобы французы перестали понимать, где кончается Франция и начинается Турция, чтобы итальянцы перестали вопить о своём сапоге как о чём-то, что они обожают больше жизни. Никаких суверенитетов, никакого национального достоинства — к чорту весь этот вредный хлам!
Тут раздался робкий голос Фостера:
— Позвольте мне, Джон, заняться Соединёнными Штатами Европы…
Но Джон только с досадою отмахнулся.
— Сейчас я вам скажу, чем вы будете заниматься, Фосс, а пан-Европа проживёт и без вас. Она будет, чорт меня возьми, или я не Джон Ванденгейм! Она будет потому, что она нужна. Слышите, Аллен, нужна! В Западной Европе не должно быть никаких границ. Никаких! Только одна национальность будет иметь право считать себя суверенной в любой из этих паршивых с гран, — мы, янки! Вбейте в голову всем от Анкары до Парижа, что за слово «гринго» мы будем линчевать. И пусть не воображают, что именно мы сами будем марать об них лапы. Турки будут вешать французов, испанцы — греков. Всюду мы поставим свои гарнизоны из бывалых эсесовцев. Эти не дадут спуска никому.
Фостер сделал последнюю попытку вмешаться в разговор:
— Вы должны оценить, Джон, то, что мною сделано, чтобы стереть национальные границы в искусстве, в литературе.
— Опять будете сейчас болтать про вашего ублюдка Сартра! Больше ни одного цента этому идиоту. Работать нужно чисто. Грош цена агенту, которого раскрывают, прежде чем началась война. Нет, Фосс, ваша песенка по этой линии спета.
— Вы пожалеете об этом, Джон… Таких помощников, как я…
— Не беспокойтесь, вы не пойдёте ни на покой, ни на свалку. Я вам дам дело, и дело не маленькое. Хотите быть вторым Майроном?
— В Ватикане нечего делать двоим.
— Вы меня не поняли: Ватикан Ватиканом, это вотчина Моргана, но он ничего не стоит там, где кончается католицизм. Займитесь остальными: протестантами, баптистами, евангелистами и всякой там публикой… Соберите их в кулак так же, как папа собрал своих католиков. Сделайте их таким же орудием в наших руках, каким Майрон сделал Ватикан. Вот вам дело.
Фостер покачал головой:
— Начинать на чистом месте?
— Не совсем уж на чистом, — с усмешкой сказал Джон. — Переймите связи у немцев. Кое-где у них была своя агентура и по этой линии. Вспомните, что произошло в Болгарии, поищите среди финнов, порыскайте в Голландии, заберитесь в Южную Америку, в Индию, свяжитесь с Макарчером, подберите всё, что можно подобрать после немцев, используйте японскую сеть — она ещё жива. Посмотрите на экуменическое движение — оно влачит жалкое существование, вдохните в него боевой дух. Берите пример с Майрона: он сумел забросить своих кардиналов всюду — от Багдада до Нанкина. Не стесняйтесь, тут мы готовы поступиться даже гордостью белых. Если папа раздаёт красные шапки неграм и китайцам, то почему бы нам не навербовать среди них главарей протестантизма? Пачка долларов заменит красную шапку, а если этим дуракам нужна мишура, то мы можем нашить сколько угодно мантий и раздать вместо тиар старые королевские короны. На этом мы ещё заработаем. Вон Тэйлор умудряется делать бизнес даже на простых оловянных крестиках. Нужно быть поворотливым, Фосс, и не твердить одно и то же с упрямством тупицы: «Бомба, бомба!» Займитесь церковными делами, и у вас будет шанс сделаться вторым папой, чем-то вроде вселенского патриарха всех протестантов. А когда у нас в руках будут и католики и протестанты… — Ванденгейм протяжно свистнул.
Фостер умоляюще сложил руки.
— Джон, избавьте меня от всяких этих протестантов и прочих «схизматиков» — я добрый католик.
— Боитесь провалить дело?
— Нет, не в этом дело, — Фостер покрутил острой мордой. — Нет, я хочу предложить другое. Где это сказано, что Ватикан так и должен навсегда остаться вотчиной Морганов?
— У них там слишком надёжный приказчик — Тэйлор, чтобы им стоило бояться за эту лавочку.
— Хе-хе! — Фосс быстро потёр друг о друга мокрые ладони. — А если я действительно займу местечко рядом с Майроном Тэйлором? Пока какое-нибудь скромное местечко.
Ванденгейм с нескрываемым интересом посмотрел на Долласа и, почесав за ухом, задумчиво спросил:
— Вырвать этот кусок из лап Морганов? Далеко смотрите, Фосс…
Приободрившийся Доллас подмигнул Джону:
— А почему бы и нет, а?
— Президент не согласится на второго своего представителя там, — в сомнении произнёс Ванденгейм.
— И не нужно, и не нужно, — поспешно зашептал Доллас. — Вам там вовсе и не нужен официальный представитель. Что бы вы сказали обо мне в роли какого-нибудь прелата в Ватикане, а?
— Вы — в сутане? — Ванденгейм расхохотался. — А впрочем… это, может быть, и не так уже глупо! Ну, а как же с экуменическим движением?
— Поручите его кому-нибудь другому.
— Но вы знаете, что Тэйлор отвернёт вам башку, если поймёт, зачем вы явились в Рим.
— Он мне, или я ему…
— Что же, это мне нравится, честное слово, нравится, старина. И уж, во всяком случае, вам будет обеспечено местечко вблизи святого Петра.
— Не богохульствуйте, Джон: я верующий.
