скамьи.
- Деточка, это же неправда, что он по своей воле. Его же тутошние мужики упросили. Он, как же он не
хотел! А тут бумага из района пришла - старост на совещание вызывали. А у нас, в Лясинах, еще
никакого старосты нету. Ну, мужики и говорят: «Иди ты, Петро, ты в плену был». А он и взаправду в ту,
николаевскую, два года в плену был, у немца работал. «Так, - говорят, - тебе их норов знаком, потерпи
каких пару месяцев, пока наши вернутся. А то Будилу поставят - беды не оберешься». Будила этот тоже
из Лясин, плохой - страх. До войны каким-то начальником работал, по деревням разъезжал - еще тогда
его мужики боялись. Так он теперь нашел место в полиции. Влез как свинья в лужу.
- Дождется пули.
- И пусть, черт бы по нем плакал... Так это Петра, дурака, и уговорили, пошел в местечко. На свое
лихо, на горюшко свое. А теперь разве ему хочется немецким холуем быть? Каждый день божий
грозятся, кричат да еще наганом в лоб тычут, то водки требуют, то еще чего. Переживает он, не дай бог.
Сотников сидел, пригревшись возле печи, и, мучительно напрягаясь, старался не уснуть. Правда,
бороться с дремотой ему помогал кашель, который то отставал на минуту, то начинал бить так, что
кололо в мозгу. Старостиху он слушал и не слушал, вникать в ее жалобы у него не было охоты. Он не мог
сочувствовать человеку, который согласился на службу у немцев и так или иначе исполнял эту службу.
То, что у него находились какие-то к тому оправдания, мало трогало Сотникова, уже знавшего цену
такого рода оправданиям. В жестокой борьбе с фашизмом нельзя было принимать во внимание никакие,
даже самые уважительные, причины - победить можно было лишь вопреки всем причинам. Он понял это
с самого первого боя и всегда придерживался именно этого убеждения, что, в свою очередь, во многом
помогло ему сохранить твердость своих позиций во всех сложностях этой войны.
Спохватившись, что дремлет, Сотников попытался подняться, но его так повело по избе, что он едва
не ударился о стену. Хозяйка, сама испугавшись, кое-как поддержала его, и он подобрал с пола винтовку.
116
- Фу, черт!
- Сынок, да что же это с тобой? Да ты же больной! Ах божечка! В жару весь! Тебе же лежать надо. Вон
как хрипит все в груди. Подожди, посиди, я зелья скоренько заварю...
Она с искренней готовностью помочь, юркнула в запечек, зашумела там чем-то. И он подумал, что,
наверно, и впрямь его дело дрянь, если так забеспокоилась эта тетка.
- Не беспокойтесь, мне ничего не надо.
Ему и в самом деле не хотелось уже ни пить, ни есть и ничего не нужно было, кроме тепла и покоя.
- Как же не надо, сынок? Ты же хворый, разве не видно? Я давно уже примечаю. Если, может, некогда,
то н а малинки сухой, может, заваришь где-либо, попьешь. А это вот зельечко...
- Ничего не надо.
Она совала ему что-то из мешочков, которые достала с печи, а он не хотел ничего брать. Он не желал
этой тетке хорошего и потому не мог согласиться на ее сочувствие и ее помощь. В это время в сенях
застучали, послышался голос Рыбака, и в избу заглянул староста.
- Идите, товарищ зовет.
Он встал и с гулом в голове, шатаясь от слабости, выбрался в темные сени. Сквозь раскрытую дверь
на снежном дворе был виден Рыбак, у его ног лежала на снегу темная тушка овцы, которую тот, кажется,
собирался поднять на плечи.
- Так. Ты иди, - ровным, без недавней неприязни голосом сказал Рыбак старосте, - и прикрой дверь.
Нечего глядеть.
Староста, похоже, хотел что-то сказать, да, наверно, раздумал и молча повернулся к дому. Сенная
дверь за ним плотно закрылась, потом слышно было, как стукнула дверь в избу.
- Что, отпускаешь? - сипло спросил Сотников, когда они вдвоем остались посреди двора.
- А, черт с ним.
Рыбак сильным рывком забросил на плечо овцу и шагнул за угол сарая, оттуда свернул по целине к
знакомому гумну, кособокие постройки которого темнели невдалеке на снегу.
Сотников потащился следом.
5
Они шли молча по прежним своим следам - через гумно, вдоль проволочной ограды, вышли на склон
с кустарником. В деревне все было тихо, нигде не проглянуло ни пятнышка света из окон; в сумерках по-
ночному сонно серели заснеженные крыши, стены, ограды, деревья в садах. Рыбак быстро шагал
впереди с овцой на спине - откинутая голова ее с белым пятном на лбу безучастно болталась на его
плече. Время, наверно, перевалило за полночь, месяц взобрался в самую высь неба и тихо мерцал там в
круге светловато-туманного марева. Звезды на небе искрились ярче, нежели вечером, громче скрипел
снег под ногами - в самую силу входил мороз. Рыбак с сожалением подумал, что они все-таки
задержались у старосты, хорошо еще, что недаром: отдохнули, обогрелись, а главное, возвращались не
с пустыми руками. С овцы, конечно, не много достанется для семнадцати человек, но по куску мяса
будет. Хотя и далековато, но все-таки раздобыли, сейчас успеть бы принести до рассвета.
Он споро шагал под ношей, не слишком уже и остерегаясь на знакомом пути в ночном поле. Если бы
не Сотников, которого нельзя было оставлять одного, он бы, наверное, ушел далеко. Пожалуй, впервые
за эту ночь у Рыбака шевельнулось легкое недовольство напарником, но что поделаешь: разве тот
виноват? Впрочем, мог бы где-нибудь разжиться и более теплой одежкой и тогда, наверное, был бы
здоров, а теперь вот еще и помог бы нести эту овцу. Поначалу та показалась совсем нетяжелой, но как-
то постепенно стала наливаться заметным грузом, который все больше давил на его плечи, заставляя
пригибать голову, отчего было неудобно смотреть вперед. Рыбак начал перемещать ношу с плеча на
плечо: пока груз был на одном, другое недолго отдыхало - так стало легче.
На ходу он хорошо согрелся в теплом черном полушубке, недавно совсем еще новом, который
неплохо послужил ему в эту стужу. Без полушубка он бы, наверно, пропал. А так и легко, и тепло, и
надеть, и укрыться где-нибудь на ночлеге. Спасибо дядьке Ахрему: не пожалел, отдал. Хотя, конечно, у
Ахрема были свои на это причины, и главная из них, безусловно, заключалась в Зосе, сердце которой -
это он знал точно - очень уж прикипело к нему, завидному, но такому недолгому по войне примаку.
Ну что ж, если бы не война! Впрочем, если бы не война, где бы он встретил ее, эту Зосю? Каким
образом старшина стрелковой роты Рыбак мог оказаться в той их Корчевке - маленькой, глуховатой
деревеньке у леса? Наверно, и не заглянул бы никогда в жизни, разве что проехал невдалеке большаком
во время осенних учений, и только. А тут вот пришлось притащиться с раненой ногой, толсто обмотанной
грязной сорочкой, попроситься в избу - боялся, днем начнут ездить немцы и за здорово живешь подберут
его на дороге. С рассветом они и в самом деле на мотоциклах и верхом начали объезжать заваленное
трупами поле боя, но в то время он уже был надежно припрятан под кучей гороховин в пуньке. Ахрем и
Зоська караулили его днем и ночью - сберегли, не выдали. А потом... А потом вокруг все утихло,
водворилась новая, немецкая, власть, не стало слышно даже артиллерийского гула ночью; было очень
тоскливо. Казалось, все прежнее, для чего он жил и старался, рухнуло навсегда. Очень горько ему было
в то время, и тогда единственной утехой в его потайной деревенской жизни стала пухленькая, ласковая
Зоська. И то ненадолго.
Здоровье никогда не подводило его, молока и сметаны хватало, рана на ноге за месяц кое-как зажила
и лишь слегка напоминала о себе при ходьбе. Он все больше начинал думать о том, как быть дальше.
117
Особенно когда узнал, что после летних успехов немец неожиданно застрял под Москвой, и, несмотря на
то, что трубили, будто большевистская столица со дня на день падет, Рыбак думал: наверно, еще
