Ознакомительная версия.
– О Родине думать надо, а не о своих деревеньках, – упрекал в местничестве представитель райкома. – Вместе, сообща мы быстрее освободим Отечество, – пылко и убедительно пытался доказывать партизанам.
Но не убедил, остались партизаны при своём мнении.
– А тут разве не Родина, дорогой товарищ? – спрашивал в тот момент Роман Прохоров, сын расстрелянного предводителя крестьянского восстания в Пустошке во времена продразвёрстки Семёна Прохорова. – Иль ты уже нас за советских людей не считаешь? Мы свою Родину и защищаем. Она у нас вот здесь, в округе, в лесах вот этих. Ты разве не знал?
Почти два года немцы не могли носа казать в Пустошку. Всё это время там пахались поля, снимались урожаи. Именно благодаря Пустошке обеспечивались продовольствием партизаны и помогали жителям Вишенок и Руни выжить в это непростое время. Только когда на помощь комендатуре пришли регулярные войска, фашистам удалось взять Пустошку, стереть её с лица земли, сжечь больше половины мирных жителей.
Куда же могли уйти партизаны от своих родных мест? Как бросить? Вот и остались в своих лесах.
Больше никто к партизанам Лосева не приходил, связи с другими отрядами не было.
Сейчас, возможно, и приняли бы приглашение, так уже никто не идёт, не приглашает. Поздно. А тут ещё пленный немецкий лейтенант показал на допросе, что фашисты пытаются блокировать почти все партизанские отряды в лесном массиве. Для этих целей сняли воинские части с фронта, перебросили на борьбу с партизанами. Сам лейтенант как раз оказался одним из тех, кто после лечения в Германии должен быть направлен под Брянск, а оказался здесь.
Так что партизанский отряд Лосева Леонида Михайловича оказался в незавидном положении, впрочем, как и все остальные отряды народных мстителей. Ладно, те отряды объединились, действуют одним мощным кулаком, они способны на что-то и более мощное, как прорыв блокады. А вот отряду Лосева приходится надеяться только на самих себя да уповать на Господа Бога.
Со стороны болот, что тянутся от Руни и почти до Вишенок, нет сплошной линии блокады. Засады и подвижные группы немцев охраняют этот участок. Здесь сами болота, по мнению фашистов, играют роль непроходимой преграды. Однако партизанские разведчики потихоньку пользуются этими болотами, знают несколько трудных, но всё же проходимых тропок. Каждую из этих тропинок показал разведчикам лично начальник штаба партизанского отряда товарищ Кулешов Корней Гаврилович, в прошлом – старший лесничий лесхоза. Он один только и знает все эти болота, леса, чувствует себя в них как рыба в воде.
Вовка Кольцов помнит то последнее совещание в штабе, когда обсуждали своё незавидное положение. Тогда Корней Гаврилович как бы между прочим обмолвился, что если не удастся прорвать блокаду, то останется ещё возможность пройти болотами в соседний район. Вроде когда-то его отец Гаврила Никонорович, тоже лесничий, ещё при царе служил здесь же в лесах, говорил и потом провёл, показывал тогда ещё молодому Корнею тропку, по которой с трудом, но они с отцом вышли в соседний район почти за двадцать километров. Поход тот был от безысходности: разыскивали старшего лесничего Кулешова Гаврилу Никоноровича и красные, и белые, и зелёные, и ещё какие-то вооружённые люди, что заполнили собой в то время эти леса. Он им был нужен как проводник. Но старик рассудил здраво, что все эти людишки, взбаламученные, сбитые с толку властями, временные на этой земле – поохотятся друг за дружкой с ружьями, да и будя. Ну, поубивают себя… А лес останется. И люди, что живут этим лесом, останутся. И как же потом этому народу, землякам своим, он, Кулешов Гаврила Никонорович, должен глядеть в глаза?
Чью-либо сторону занимать не стал, доверившись самому себе и лесу.
Вот поэтому Гаврила Никонорович и ушли с сыном через топи в соседний район к дальним родственникам, там затаились…
Правда, болота, топи тянутся не всегда, попадаются и небольшие проплешины тверди, довольно густые, лесистые островки среди топей, где можно отдохнуть, перевести дух, укрыться на время.
Потом опять такие же трудно проходимые болота будут идти почти до деревни Куликовки. А это уже соседний район, и по разведданным, немцев там мало, только подвижные заслоны, и то чаще всего из румын.
Но преодолеть этот путь, имея раненых, будет почти невозможно. Смогут пройти только крепкие, сильные и здоровые люди. И ещё вопрос: смогут ли? Давно это было, когда Корней Гаврилович проходил этим маршрутом. Не один десяток лет минул, много воды утекло и прибавилось столько же. Так что…
А сейчас надо возвращаться в отряд, там ждут разведданных, продовольствия, боеприпасов. Вот только с чем возвращаться?
Если кое-что разведали, добыли сведения, то с продовольствием и боеприпасами – пусто. Может, надо было караван отбить, как и советовали товарищи? Или опять просить у жителей Вишенок? Не – е-ет! Только не это. Они и так последний кусок доедают, а впереди зима.
Володя сидел на берегу реки у омутов, поджидал товарищей. Те отпросились повидать родных, сменить по возможности белье. Если удастся, кое-что из продуктов захватить. Он не пошёл домой, отправил младшего брата Ваську. Пусть он… Тяжело смотреть на маму: постарела она сильно за последнее время, сдала, на старуху похожа. Да и папка сдал. Не тот уже, совершенно не тот, что был перед войной. Тоже на старика стал походить, хотя по возрасту ему бы ого-го как двигаться, шевелиться. А он… Замкнулся, ушёл в себя, только всё курит и курит, не переставая. Вовке уже кажется, что папка и спит с папиросой во рту.
А вода бежит, устрашающе завихряется, чтобы уже за омутами снова стать тихой, спокойной, опять продолжить свой мерный ход к Днепру, где сольётся, раствориться, исчезнет речка Деснянка. И будет уже совершенно другая река, ещё не та, которой так восхищался классик, однако и не она, Деснянка, а сильная, мощная река, которая на своём пути к морю впитает в себя бесчисленное множество речек и речушек, и станет могучим Днепром, сможет влюбить в себя, очаровать не только Гоголя.
– Да-а, – вздохнул Володя, глядя на воду. – Где брать продукты и боеприпасы, вот вопрос. А без них нельзя возвращаться в отряд. Там ждут, надеются… Хоть ты у Гоголя спроси, – зло пошутил над собой.
От этих мыслей стало вдруг тоскливо, тяжко на душе.
– Еле нашла тебя, – от неожиданности парень вздрогнул, вскочил, и тут же его лицо озарила улыбка: к нему шла Ольга Сидоркина. – Вот, сама нашла тебя. Не прогонишь?
А он молчал! Разинул рот и молчит! Потом вдруг как опомнился, расставил руки, пошёл навстречу, всё так же глупо улыбаясь, не сводя счастливых глаз с девушки.
Она не увернулась, напротив, качнулась к нему, почти упала в его объятия.
Потом они сидели на поваленной, полусгнившей олешине, тесно прижавшись друг к другу, и говорили, говорили… Они не виделись очень давно, почти две недели прошло после их последней встречи. И то встретились мельком. Она хотела подойти к нему, выразить своё соболезнование, успокоить, утешить Вовку, после того, как он доставил из Слободы тело Агаши. Она видела ту страшную процессию, когда один из братьев нёс на руках мёртвую сестру, а второй – всё прижимал и прижимал к себе маленького племянника. Но не подошла, боялась помешать Кольцовым. Горе – оно сначала личное, это потом уж… Она и сама по весне похоронила маму, не так давно пережила смерть семьи старшего брата Пети в Слободе, а после и ужасную гибель его самого, когда он подорвал себя вместе с фашистами. Ольга ходила потом в Слободу, хотела найти тело брата, но так и не нашла. По рассказам Прибыткова Кирилла Даниловича, тело бывшего старосты деревни Слобода Сидоркина Петра Пантелеевича немцы куда-то увезли. Куда? Он не знает, хотя и спрашивал у коменданта майора Вернера, однако тот так и не сказал.
Так что она, Ольга, очень хорошо понимает Вовку и всю семью Кольцовых. Но надо думать и о будущем. Вон, наши совсем близко, а некоторые совершенно не остерегаются. Она уже вся испереживалась, извелась: как он, что с ним? А кое-кому хоть бы что: даже весточку передать лень, не говоря уже, что бы зайти, проведать, успокоить, да просто поговорить.
– Олька (он называл её именно так – Олька), – Володя повернулся к девушке всем телом, смотрел в её глаза таким пронизывающим взглядом, что ей стало неуютно, страшно от такого взгляда. И одновременно его глаза притягивали к себе, манили, как водовороты на омутах, отвернуться от них нельзя было, да и не хотелось. Совсем не хотелось. Напротив, было страстное желание смотреть в них, смотреть, не отрываясь и тонуть. То-нуть! Тонуть без надежды на спасение; на дне, в глубине этих глаз, этого взгляда искать и найти своё счастье.
– Ты обо мне долго помнить будешь? – вдруг ни с того, ни с сего спросил он.
Она опешила! Вот уж чего-чего, а такого от Вовки не ожидала.
– Ты… чего… – зажала ему рот ладонями, отстранилась. – Нельзя так говорить, глупыш. Нельзя. С чего это?
Ознакомительная версия.
