— Товарищам офицерам что-то нужно?
— Я хочу пана поцеловать, — сказала Ванда без тени шутливости, даже без улыбки.
А я почти обрадовался, что все понимаю по-польски.
— Пани хоружая полька?
— Так.
Железнодорожник залихватски подкрутил усы.
— О, то какой поляк не почувствует себя счастливым от поцелуя такой жечной паненки? Я Марысе своей не побоюсь сказать, всему селу похвастаюсь. Чэсь! Ты еще мужчина!
Ванда приблизилась к нему торжественным шагом, осторожно обняла и… поцеловала усы — левый, правый, потом лоб под блестящим козырьком фуражки — точно перекрестила поцелуями.
Служака застонал от удовольствия.
— О матка боска! С каких краев… пшепрашем, паненка… пани?
— Из Архангельска. Я восемьдесят лет не была на этой земле.
Железнодорожник не удивился, только снял с лица игривость, от серьезности сразу постарел, даже плечи опустились и усы обвисли.
— О, как я разумею товарища! Проклятые боши вывезли меня на работу в Неметчину… и когда я, измученный, вернулся через три года, я шел на коленях отсюда до своего села… вон два тополя. Я целовал и землю, и каждое деревце. А как целовал мою Марысю! Моих деточек! Я неделю плакал от счастья. А что творилось, я вам скажу, когда прошлым летом пришли Советы и с ними эшелоны с Войском Польским. Люди шли за двадцать… за тридцать километров… спали здесь, на перроне, только бы увидеть польского солдата. О, еще Польска не згинела!..
— Где мы находимся? — спросила Ванда.
— В тридцати километрах от Менска, — понял я и удивился.
— Какого Минска?
— Не бойся. Не твоего, — возбужденно засмеялась Ванда. — Моего. Мозовецкого.
Это мне не понравилось. Хотелось бросить землю, но не отважился — решил не оскорблять Ванду.
В холодном и пустом зале ожидания я дал ей свой грязноватый платочек. Ванда разостлала его на скамейке с вензелем на спинке — буквами «КР». Я высыпал гравий. Она завязала в узелок, сунула за пазуху, упрекнула меня:
— Сколько рассыпал, недотепа.
— Тебе нужен пуд? Что такое КР?
— Колея панствова. Железная дорога государственная. — Ванда счастливо засмеялась.
— По-моему, ты больна национализмом.
— Больна.
— Не очень-то носись со своей болезнью, а то Тужников быстро вылечит: вызовет на партбюро. Скажи спасибо, если целование земли простит.
Ванда помрачнела, затихла. Когда возвращались назад к своим вагонам, неожиданно и как-то беззащитно, что очень удивило меня, попросила:
— Защищай меня, Павлик. Стереги. Я — сумасшедшая…
Предупреждение мое мало помогло. В Праге Ванда и впрямь точно ошалела. Без разрешения бросила свою команду, на моих глазах влезла на платформу с танками, вызвав совсем не военный окрик караульного: «Я тебе покажу, чертова девка! Я тебе покажу!»
Нырнула под другой эшелон. Я бросился за ней. Неизвестно же, сколько стоять здесь будем, где окажемся — на большой станции иногда загоняют на такие дальние пути, что с трудом находишь свой состав. Стереги эту бешеную!
Но я таки нашел ее на переполненном людьми вокзале. Ни на одной советской станции людей столько не было. Вавилон! Смешение рас, наций, социальных типов — крестьяне, пани монашки, ксендзы, солдаты Войска Польского, наши бойцы всех званий — от рядовых до генералов.
Ванда остановила гражданских поляков, мужчин и женщин, советских офицеров, что несли службу на станции. Знала, что без пропуска в Варшаву не пройти. А у нее было единственное непреодолимое желание — увидеть Варшаву. Читали мы еще в Петрозаводске сразу после освобождения Польши, что осталось от города. Сказал Ванде:
— Что ты хочешь увидеть? Кладбище?
Она дрожала вся, на щеках выступил нездоровый румянец.
— Тем более я должна увидеть сама. Кладбище? Пусть кладбище. Но там могилы… к ним нельзя не сходить! Им нельзя не поклониться.
— Ванда! Влипнешь!
— Влипну. Но Варшаву я все равно увижу. Не могу я проехать мимо. Не могу. Неужели не можешь понять?
В том-то и беда моя, что понимал.
Едва уговорил девушку вернуться в эшелон, к своей команде. Пообещал: узнаем о задержке (иногда командиру сообщали время отправки эшелона, хотя это редко оправдывалось), и сам попрошу Кузаева отпустить нас в Варшаву. Но командир задерживался у военного коменданта. А Тужников, к которому имел неосторожность обратиться, накричал на меня:
— Ты что, с ума сошел? Это она подбивает, твоя бешеная полька? Объявились мне туристы. Подай им Варшаву на тарелочке. А что там смотреть? Руины? Вечереет. Через час-другой — комендантское время.
Последнее — самый убедительный аргумент.
— А если «примерзнем» до завтрашнего?
— Не мылься — бриться не будешь. Нажимает она на тебя. Еще не жена, а ты уже весь под пятой у нее. Размазня, а не комсорг. Передай ей: попробует отлучиться без разрешения — не посмотрю на звание, пошлю портянки сторожить.
В дороге устроили своеобразную гауптвахту: штрафников сажали в холодный и темный вагон с имуществом Кумкова.
Передал Ванде угрозу замполита, от себя добавил:
— Не юродствуй. Стыдно. Не девочка. Командир батареи. За теплушкой следи.
Но Ванда не успокоилась. Она как будто и вовсе забыла об обязанностях начальника вагонной команды. Меня это тревожило.
На станции, забитой военными эшелонами и неизвестно какими людьми, дай нашему ветреному девичьему войску волю — не соберешь. И так некоторые девчата очутились в теплушках танкистов, другие занялись торговлей — обменом с гражданскими поляками. А что за люди среди них? Конечно, большинство — голодающие, готовые за буханку хлеба отдать любую дорогую вещь. Но могут быть и шпионы. На своей земле, в Петрозаводске, проявляли повышенную бдительность. А здесь сразу, не адаптировавшись, как говорят, к иностранным условиям, точно на базаре очутились. Не удивительно, что некоторых офицеров даже испугала такая обстановка. Сам я, признаюсь, растерялся. А тут еще нагнал страху, накачал, завел излишне бдительный замполит, собрав на совещание командиров подразделений, теплушек. Необычное совещание. Офицеры стояли в проходе душного вагона, как в блиндаже на передовой. Тужников говорил чуть ли не шепотом, чтобы слова не вылетали через плотно закрытые двери и окна. Спросил, здесь ли младший лейтенант Жмур, хотя не мог не видеть Ванду. Заострил внимание, дал понять, что именно она не исполняет того, что должен знать каждый отвечающий за людей, потому он вынужден напомнить лишний раз. Не преминул съязвить, глазами показав на меня:
— А то некоторых на экскурсии потянуло.
Над его колкостью засмеялись. Мне стало неприятно. А майор разошелся — настроился на ироничное остроумие:
— Только я никак им экскурсовода не найду. Никто в музее не работал?
Хохотнули. Кумков, лежавший в купе на верхней полке — не хватило места в проходе, даже ногами, подлец, задрыгал, довольный, что замполит поддел меня. А казалось, подружились.
— Задача ясная?
— Ясная, товарищ майор.
— По вагонам!
Вышли вместе с Вандой. Остановились у ее теплушки.
— Слышала?
— Слышала.
Унылая. Злая.
А в вагоне — смех, устроили представление. Таня Балашова командирским голосом выкрикивает призыв времен гражданской войны:
— Даешь Варшаву!
Ванда всей команде рассказала о своем желании, и девчата явно передразнивали ее.
— Слышала?
Снисходительно хмыкнула в ответ:
— Чем бы дитя ни тешилось…
— Не бойся. Они не плачут. Они смеются.
— Пусть посмеются.
— Не боишься за свой авторитет?
— Бойся ты за свой.
К нам подошел Колбенко. Не стерпел, чтобы не высказать свое мнение о «сверхсекретном» совещании.
— Можно подумать, что мы здесь — самая секретная часть. Такое оружие везем! — Кивнул на девичий вагон, откуда слышался хохот. — Где столько было «катюш»?
Словно одним взмахом руки стер с доски все, что так старательно и таинственно выводил на ней Тужников. Я даже испуганно оглянулся. А Ванда обрадованно засмеялась и — мне со своим обычным ехидством:
— Слышал, что говорит умный человек?
— А я, выходит, глупец.
Забыв про субординацию, Ванда вцепилась в рукав Колбенко:
— Константин Афанасьевич, родненький мой… товарищ старший лейтенант!.. Проводите меня к Висле, я хотя бы так, через реку, гляну на Варшаву.
— Так вот она, твоя Варшава.
— Нет, Прага не Варшава. Нет!
— Тут хотя бы что-то уцелело. А там, говорят, камня на камне не осталось.
— Потому и хочу глянуть… Потому и хочу. Удастся ли в другой раз? Проводите, Константин Афанасьевич…
Колбенко смачно вытер ладонью губы, точно целоваться собирался.
— Разве такой девушке можно отказать? А, Павел? Пойдем?
Испугал меня: явно же идет на обострение своих и без того нелегких отношений с Тужниковым. Зачем ему так демонстративно нарушать только что полученные указания? Но, в конце концов, с ним замполит может только поговорить один на один, хотя я раза два подслушал нечаянно и хорошо представлял «теплоту» их бесед. А нас с этой бедовой полькой если и не посадят кумковские портянки сторожить — двоих в темный вагон не закроют, то наверняка запишут суток по трое «для памяти», а то еще и по партийной линии вкатят.
