Варе стало еще страшнее. «Колбасу принес, — думала она. — Зачем мне колбаса? И сам, сам пришел, и как-то поглядел на меня, будто жалеет. Зачем это? Неужели со мной затевают сделать что-нибудь худое? Ну конечно сделают! Кто за меня заступится? Скуратов? Он и самого себя, наверное, любит раз в год. Генерал Прохоров? — Варя задумалась. — И генерал не пожалеет».
Генералу было около шестидесяти, но он был бодр, подтянут, ходил прямо, выпятив грудь, громко, почти театрально смеялся: «Ха-ха-ха-ха!» — Варя как сейчас слышала этот его смех. Лицо у него сухое, длинное, нос прямой, по обе стороны которого, через все лицо проходят большие продольные складки, глаза бесцветные, водянистые. И все же самое главное, без чего трудно представить генерала, был его смех, громкий, раскатистый, когда никому не смешно. Когда генерал смеялся, Варе становилось стыдно.
Она никогда не забудет того первого дня, когда впервые пришла на армейский узел связи. Это было год назад. Их привезли из учебной роты и распределили по сменам. Варя попала в смену вместе со своей неразлучной подружкой Лизой Андреевой. Они были из одной деревни, вместе договаривались идти в армию, на фронт. Варя завидовала Лизе. Маленькая, щуплая, с длинными руками, усидчивая и упрямая, она так быстро освоила телетайп, так хорошо работала на нем, что ей могли позавидовать и опытные телетайпистки, даже Гаранина. Бывает же такое счастье у людей: возьмутся они за дело, а дело как будто и поджидало их, само дается им в руки, никому не дается, а им дается шутя, легко, радостно! Такова была. Лиза. Ей тоже было меньше восемнадцати.
И вот они впервые пришли на узел связи, на настоящую боевую работу, где надо было передавать и принимать не учебные, а настоящие, боевые донесения. Варе дали телетайп и Лизе дали телетайп, и Варя услышала, как легко, уверенно, быстро начала работать Лиза. Она и сидела на своем месте как-то по-особенному, будто сросшись с аппаратом, став с ним чем-то одним.
Близился к концу первый день работы. Лизу заметили, похвалили, а Варя чуть не плакала от досады. Она волновалась, и руки не слушались ее, пальцы нажимали не на те клавиши, приходилось исправлять бесчисленные ошибки. Работы было много, день выдался ясный, солнечный, а в хорошую погоду лучше «работает» и авиация на фронте.
Вдруг Варя услышала: «Генерал, генерал!» Она впервые увидела генерала Прохорова. Он выслушал рапорт дежурного по связи и, скрестив на животе пальцы, откровенно любуясь, засмотрелся на девушек, сидевших за аппаратами; лицо у него в эту минуту было не таким сухим, продольные складки на щеках не такими заметными — он улыбался. Но вот Прохоров сбычился, строго повел головой в сторону лейтенанта Дягилева и, растянув во всю длину складки на щеках, приглушенно, со свистом что-то спросил. Варю будто стегнули хлыстом: «Это он про меня спросил!» Она оглянулась по сторонам, но девушки работали как ни в чем не бывало. Дягилев стал что-то объяснять генералу, оправдываясь и краснея, но Прохоров не хотел его слушать, еще раз строго, сердито посмотрел на Варю, и она услышала его слова, сказанные из-под ладони, загородившей рот: «Убрать, отправить в БАО!»[1] Замирая от страха, она поднялась, встала за аппаратом и только тут поняла, что генерал смотрел не на нее, а на Лизу, которая работала рядом, и говорил про Лизу.
Генерал медленно перевел взгляд на Варю, глаза его вспыхнули удивлением и гневом: «Еще новенькая? Еще такая?» — читалось в них. Он осмотрел Варю с головы до ног, и Варя увидела, что он остался недоволен и ею, но ничего не сказал, прошел мимо, скрипнув сапогами, и Варя села на свое место, чувствуя, что лишается последних сил.
Но что за чудо: как только генерал подошел к другим девушкам, он стал совсем другим, и голос его стал другим, и улыбка другой. Он прошел по рядам, каждую девушку потрогав за плечо, спрашивая участливо, как самочувствие, как здоровье, что пишут из дому, почему усталый вид и прочее. Генерал потрепал по плечу даже новенькую, Надю Ильину, которая приехала на узел вместе с Варей и Лизой. «Новенькая? — Варя услышала его голос. — Очень приятно, очень приятно! Как устроились на новом месте? Нравится ли у нас?» — «Спасибо, товарищ генерал, нравится», — ответила Надя, счастливо стрельнув глазами по сторонам. «И меня генерал заметил, и меня!» — читалось в них.
Генерал, наконец, подсел к Гараниной, долго просидел с нею, беседуя о чем-то, наверное, очень приятном, так как он и Гаранина улыбались друг другу, а генерал даже два раза громко, на весь узел, расхохотался. Но как только взгляд его падал на Варю, и это было несколько раз, Варя видела, генерал становился суровым, недовольным. «Невзлюбил меня! — думала она в смятении. — За что? И Лизу тоже. Лиза работает лучше меня, а вот и Лизу. Убрать, прогнать! За что, господи!»
Уходя с узла, генерал еще раз посмотрел на Варю, она прочитала в его глазах как будто сомнение: прогнать ее вместе с Лизой или не прогнать?
Но ее не прогнали. Прогнали одну Лизу.
Генерал любил красивых девушек, таких и подбирал к себе на узел. Лиза была некрасивой. Это Варя поняла позже. Красивые девушки были его старческой слабостью.
Лизу отправили на аэродром ночной авиации. Варя пролила реку слез, провожая подругу. Это была ее первая потеря в жизни. И горько то, что этой потери могло и не быть, если бы все делалось по справедливости, если бы смотрели не на красоту, а на работу, на умение. Вместе с Лизой Варя потеряла и частицу той непосредственности, доверчивости к людям, которая есть только у детей, невзлюбила девушек, работавших на узле, красивых как на подбор.
Здесь же, на узле, она впервые с болью увидела и свои веснушки, которых никогда ранее не замечала, и невзрачные косички, за неимением лент заплетенные тесемками из коленкора. Еще в детстве, давным-давно, ее называли рыжей, даже дразнили, и это вызывало у нее необъяснимую тоску. Но приехал из города студент Петька, сосед, и, заступаясь за Варю, сказал: «Какая она рыжая, она каштановая! Такие волосы — редкость, в городе специально красятся, чтобы стать каштановыми. Плюй на всех, Варька, ты счастливая, тебе не надо будет краситься». И теперь уж, когда ей говорили: рыжая, Варя, вздернув нос, с гордостью парировала: «Я не рыжая, я каштановая!» — и ей с каким-то восторгом, непонятной болью, далее грустью вспоминался веселый студент Петька, который сделал ее счастливой. Она скучала по Петьке и, наверное, любила его, хотя он был почти в два раза старше ее.
Но Петька был просто шутник, он смеялся над Варей. Она была некрасивой. Об этом ей говорил взгляд генерала, суровый, недовольный, каким он осматривал ее при каждом посещении узла. Но генерал терпел ее, как будто еще сомневаясь в чем-то и не решаясь ни прогнать, ни признать ее. Он ни разу не подошел к ней, не погладил по плечу, не заговорил с нею, как с другими девушками, которые с радостью принимали его ласку и участие, а за глаза беззлобно, смеясь, называли его гладиатором.
«Теперь он обязательно прогонит меня. Как узнает, что я сделала ошибку, так и прогонит, — думала Варя, и ей уже слышалось: „А, это рыжая, некрасивая-то, это она опозорила нас?! Убрать ее с узла!“ И пускай, и пускай, — думала Варя. — Пускай пошлют к Лизе, на аэродром ночной авиации, пускай здесь остаются одни красавицы, пускай он, старый гладиатор, любуется ими. А мы некрасивые, мы не годимся быть на узле армии, на виду у всех, нас можно и в ночной полк, ночью не видать, что мы некрасивые. Пускай, пускай!»
О своей ошибке она не думала, о ее последствиях тоже. Как нередко бывает, во время большой беды человек перестает видеть истинную опасность и истинную причину беды, его внимание привлекает, завораживает какая-то деталь, порой незначительная, и человек, в растерянности и тревоге, принимает эту постороннюю деталь за неприятельскую крепость, откуда его обстреливают, обороняется против нее, забывая обо всем остальном, оставляя сердце свое открытым перед настоящей угрозой и настоящей опасностью, и принимает без сопротивления удар за ударом. Так было и с Варей. Она не знала о трибунале, которым грозил ей Скуратов, и с тоской, со слезами думала только об одном: «Я некрасивая, меня теперь прогонят отсюда». И то, что даже сам старшина Грицай принес ей завтрак и кусок колбасы, подтверждало ее самые худшие опасения: с нею прощались.
Так прошел день, первый день ее заточения.
Вечером Варя долго стояла у окошечка, упершись головой в раму и наблюдая за чудесной ягодой, которая качалась на ветке перед стеклом. Она, как и утром, была свежа, прозрачна, точно жемчужная, и вместе со всеми зернышками, заключенными в ней, просматривалась насквозь в лучах заходящего солнца. Синичка уже не показывалась, она улетела, может быть, села на ночь где-нибудь под застрехой; ничто не грозило ягоде, а Варя стояла и караулила ее.
Стемнело. За ее спиной, снаружи, послышались голоса, потом открылась дверь. Она не оглянулась. Так прошло минут пять — десять. И вдруг ее словно что-то толкнуло в грудь, кровь прилила к вискам — она почувствовала, что на пороге сидит человек. Она знала, кто этот человек, ждала, карауля ягоду, именно его, и знала, что он придет. Она порывисто обернулась и, хотя в темноте не видно было, кто сидит на пороге, сказала горячо, с нетерпением:
