— Дело не в этом… Я хотел сказать: не совсем в этом.
— Я так и знал! — с усмешкою сказал Рупп.
— Что ты знал?! — внезапно раздражаясь, сказал Зинн. — Ничего ты не знаешь и не можешь знать! — Но тут же, беря себя в руки, спокойно проговорил: — Ты слышал о Винере?
— Имею представление.
— Над чем он работает, знаешь?
— Да.
— Нужно, чтобы Эгон Шверер ещё раз вплотную занялся этими проектами ракет.
— Я же тебе сказал: я знаю, чего ты хочешь от Эгона. Но повторяю: он на это не пойдёт.
Зинн ударил ладонью по столу.
— Подожди с твоим заключением. Эгон настолько хорошо все знает, что лучше всякого другого может разоблачить эти затеи перед всем миром.
— Ты хочешь, чтобы он выступил?
— Да, с разоблачением, которое разорвалось бы на глазах всех народов с эффектом, в десять раз большим, чем самая страшная атомная бомба.
Несколько мгновений Рупп молча стоял перед Зинном, потом воскликнул:
— Я лопаюсь от зависти, что такая идея пришла не мне! Честное слово, вот бомба, которую надо сбросить как можно скорей, — правда!
— Не ожидая войны, — со смехом сказал Зинн и тут же увидел, как стало серьёзным лицо молодого человека.
— А ты понимаешь, чего это может стоить доктору Швереру? — спросил Рупп.
— Я ничего не собираюсь от него скрывать.
Рупп задумался. Зинну пришлось переспросить:
— Что же ты думаешь?
И Рупп ответил так, словно предложение было сделано ему самому:
— Дело должно быть сделано.
— Может быть, ты с ним и переговоришь? — предложил Зинн.
— Мы с ним слишком большие друзья. А уж одного того, что ты пригласил бы его сюда, было бы достаточно, чтобы он поверил в серьёзность дела. Он должен знать, что это нужно для блага Германии, «нам, немцам», как бывало говорил Лемке…
— Ты забыл о том, что сказал сам: в наши дни автор такого разоблачения рискует жизнью.
— А разве ты не рискнул бы?
— Ну, мы с тобой… Мы — члены партии.
— Почему ты думаешь, что мужество — наша монополия?
— Этот Шверер в прошлом…
— Я знаю, он заблуждался.
— И очень сильно!
— И все же Лемке доверял ему, — сказал Рупп. — И, на мой взгляд, Эгон, наконец, понял все до конца и хочет оставаться честным перед самим собой и перед своим народом.
— Этого достаточно, — решительно проговорил Зинн. — Приведи его. И как можно скорей.
— Я тебе говорю: он совсем неплохой человек. Только постарайся насчёт… его безопасности… — Рупп посмотрел на часы. — Ты не забыл об открытии гимназии?
— Мне пора, — согласно кивнул Зинн. — Кажется, ведь небольшое дело — открытие гимназии, в которую может послать своих детей самый бедный немец.
— Сколько их тебе ещё предстоит открыть!
Рупп был уже в коридоре, когда за ним вдруг порывисто распахнулась дверь и Зинн крикнул:
— Эй, Рупп, погоди-ка! Я забыл показать тебе.
И, сияя радостью, он протянул телеграмму. Рупп прочёл:
«Ура! У нас — сын. Здоровье Ренни отлично. Рудольф».
Рупп рассмеялся:
— Готов вместе с ним крикнуть «ура».
— Уж этот-то новый Цихауэр узнает, что такое счастье в Германии! — уверенно проговорил Зинн.
— Пошли им привет и от меня! — крикнул Рупп, сбегая с лестницы.
— Через несколько дней поздравишь их сам тут, — прокричал вслед ему Зинн. — Руди уже выехал в Берлин.
— Тем лучше, тем лучше! А своего малыша они привезут, вероятно, в той самой огромной корзине, которую Ренни когда-то носила на спине?
Зинн рассмеялся:
— Это была, действительно, огромная корзина. Я как сейчас вижу Ренни Шенек, сгибающуюся под тяжестью ноши… И эти похороны в горах у Визенталя…
Шаги Руппа замерли далеко внизу.
Поток воспоминаний нахлынул на Зинна. Он стоял, опершись на перила, и глядел в глубокий провал лестничной клетки, как в пропасть, где перед его взором проходила длинная череда лиц и событий прошлого — такого близкого и вместе с тем уже такого безвозвратно далёкого. К счастью, именно безвозвратно, навсегда ушедшего в прошлое, как в туман над ущельем Визенталя…
Когда через час Рупп подходил к подъезду Эгона Шверера, ему бросился в глаза автомобиль, на стекле которого виднелся пропуск, какой выдаётся для въезда из западных зон в советскую. Первой мыслью Руппа было: «Эрнст!» Он с беспокойством вошёл в дом и сразу заметил, что там царит некоторый переполох. Раскрасневшаяся Эльза водила утюгом по тугому, как броня, пластрону крахмальной мужской сорочки.
— Доктор Шверер собирается куда-нибудь ехать? — спросил Рупп, стараясь сообразить, куда может ехать Эгон на американской машине. И вздохнул с облегчением, когда Эльза сказала:
— Он ведёт Лили в гимназию, которая сегодня открывается.
— А этот автомобиль?
Эльза приложила палец к губам и глазами показала на неплотно притворённую дверь, за которой слышались голоса.
— Приехала из Франкфурта бабушка Эмма, — прошептала Эльза.
Из-за двери был отчётливо слышен голос генеральши Шверер:
— Отцу кто-то сказал такую глупость, будто ты намерен отдать нашу Лили в эту новую гимназию.
— Кто-то позаботился о том, чтоб сказать сущую правду, — ответил спокойный голос Эгона.
— В бесплатную школу?! Словно дочь нищего?
— Теперь тут все учатся бесплатно, мама, — все так же спокойно проговорил Эгон.
— Но отец этим очень обеспокоен, Эги, — взволнованно проговорила старуха. — Он очень обеспокоен. Ты видишь, я ехала всю ночь, чтобы…
В голосе Эгона зазвучала насмешка:
— Это очень трогательно, что американцы не пожалели несколько галлонов бензина ради такого маленького человечка, как моя Лили. Но вы истратили их бензин напрасно.
— Я тебя не понимаю.
— Лили поступает сегодня в школу, именно в эту школу.
— Там, наверно, царят здешние идеи, Эгон! — воскликнула фрау Эмма.
— Безусловно. — ответил Эгон. — Я и отдаю мою дочь туда потому, что не хочу, чтобы с нею произошло то, что случилось с её отцом: только став седым, я понял, что значит быть немцем.
— Я тебя все ещё не понимаю.
— И не поймёте.
— Ты, что же, думаешь, что я не способна?..
— Я сам тоже когда-то не понимал многого и, вероятно, так и не понял бы, если бы не решился тогда… бежать.
— Боже мой!.. Не вспоминай об этом позоре!
— Только тогда, скрываясь в чужой стране и глядя оттуда на всё, что происходило тут…
— Не смей, не смей! — крикнула старуха. — Это было позором. Для тебя, для нас всех… Я никогда не решалась сказать тебе, как назвал тебя отец, узнав о твоём бегстве из Германии!
Эгон рассмеялся:
— Наверно, дезертиром?
— Он сказал, что ты… изменник! В те тяжкие для отчизны дни…
— Не для отчизны, а для гитлеризма. Это не одно и то же.
— Когда твой отец и твои братья дрались уже на самых границах Германии, чтобы спасти её от русских…
— Они спасали не Германию, а Гитлера и самих себя.
— Ты говоришь, как настоящий… большевик. Я не хочу, не хочу тебя слушать, ты марксист!
— К сожалению, ещё далеко нет.
— Ты издеваешься надо мною! — По голосу старухи можно было подумать, что ей сейчас будет плохо. Несколько мгновений из комнаты доносилось только её частое, взволнованное дыхание. Потом она прерывающимся голосом, негромко сказала:
— Что же я должна передать её дедушке?
— Единственно правильным было бы сказать ему правду.
— О, конечно, правду, только святую правду! — напыщенно воскликнула она.
— Тогда скажите ему, что у него нет больше внучки.
— Эгон!
— Да, род Швереров, тех Швереров, которые из поколения в поколение служили в 6-м кавалерийском его величества короля прусского полку, кончился.
— Эгон!
— Он кончился на Отто и Эрнсте. Я всегда был не в счёт.
— Ты не смеешь так говорить об Отто! — Она поднесла носовой платок к глазам. — Мы даже не знаем, где его могила там в России… Я всегда заступалась за тебя перед отцом, но теперь я вижу, ты и вправду не в счёт.
— На сцену выходит новое поколение немцев, обыкновенных маленьких немцев, которые войдут сегодня в эту новую бесплатную школу. Среди них будет и моя дочь, моя Лили.
— Я не хочу, не хочу тебя слушать! — прокричала старуха.
Но Эгон продолжал:
— И я от всей души хочу, чтобы учителя вложили в их маленькие головы правдивое представление о грядущем уделе Германии, который будет уделом свободы и труда, счастием равных среди равных, а не глиняным величием воинственных бредней.
— Я не могу сказать все это ему! — в отчаянии произнесла фрау Эмма.
— Напрасно. Он должен это знать, — твёрдо проговорил Эгон, — если хотите, я напишу ему.
— Упаси тебя бог! Может быть, я не должна говорить тебе, но… я не могу молчать: он боится за вас всех, за тебя, за нашу маленькую Лили и даже за твою жену. — Она говорила торопливо, не давая перебить себя. — Ведь когда начнётся война, все, кто находится здесь, по эту сторону, обречены на смерть, на истребление.
