связаны международными запрещающими соглашениями. Была еще бредовая идея купить собственный пароход, но она оказалась невыполнима – у нас не было таких денег. – Миллер неожиданно вздохнул, развел руки в стороны, словно бы иллюстрируя этим беспомощным движением ситуацию. – А потом оказалось, что и помощь наша здорово запоздала: летом тридцатого года от того восстания остались лишь одни воспоминания.
– Такие люди, как братья Стульба, вам известны?
– Они приходили ко мне в тридцать третьем либо в тридцать четвертом году, точно не помню…
– Что вы о них можете сказать?
– Обыкновенные авантюристы. Как и Маслов.
– Что они у вас просили?
– То же, что и все, – денег.
– Что вы им пообещали?
– Перебросить несколько боевых групп в Петербургскую губернию, чтобы поднять там восстание.
– Петербургской губернии уже нет – есть Ленинградская область.
– Все равно, – равнодушным, недрогнувшим голосом произнес Миллер – он уже устал.
Когда Миллеру наконец принесли в камеру стопку желтоватой, выцветшей от времени бумаги, ручку со скрипучим стальным пером «рондо» и школьную чернильницу-непроливашку, он немедленно уселся за стол и написал многостраничную записку «Повстанческая работа в России», куда включил все сведения, известные ему, о попытках поднять восстание в стране Советов [51].
Потом, в том же октябре тридцать седьмого года, он послал наркому внутренних дел СССР Ежову [52] пространное письмо, в котором предложил «открыть новую эру возвращения эмигрантов домой», пытался уверить «Ежика» в том, что если объединить его, генерала Миллера, усилия с усилиями генерала Кутепова (Миллер почему-то верил, что генерал Кутепов жив), то этого будет вполне достаточно, чтобы люди начали возвращаться в Россию и прекратили всякую враждебную деятельность по отношению к СССР.
В частности, он написал: «Если бы нам дана была возможность лично убедиться объездом обоим вместе (Миллер имел в виду себя и генерала Кутепова) хотя бы части населения страны в том, что оно довольно установившимся порядком в области экономической и общегосударственно-административной и что оно не стремится в массе к перемене власти и общегосударственного порядка, одним словом, что существующее положение отвечает „воле народа“, то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию, население которой получило наконец-то такое правительство и такое государственное устройство, которое его удовлетворяет и соответствует улучшению его благосостояния.
Но нужны по крайней мере 2 голоса – Кутепова и мой, чтобы эмиграция хотя бы непредубежденно поверила или по крайней мере прислушалась и задумалась бы о дальнейшем.
А там уже будет зависеть от Советского правительства – дать желающим возможность вернуться, послать своих „ходоков“ и вообще поставить возвращающихся в такие условия жизни, чтобы они не противоречили нашим заявлениям.
Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет, а вопрос о необходимости борьбы и взаимоуничтожения русских людей отпадет для большинства эмиграции тотчас же в самое ближайшее время».
Ни записка о повстанческой работе, ни письмо Миллера наркому Ежову следователя Власова не удовлетворили, он поморщился недовольно:
– Это не то, совсем не то…
Записку о повстанческой работе он вернул Миллеру:
– Поработайте еще, тут нет ничего путного, а письмо… – Власов двумя пальцами приподнял несколько листков бумаги, сцепленных железной скрепкой, – я, так и быть, передам товарищу народному комиссару.
Ответа на письмо Миллер не получил, записку о повстанческой работе он переделал и вновь отдал Власову.
Тот бегло, по косой, прочитал ее и вновь недовольно поморщился:
– Опять не то.
Побледневший Миллер смято пробормотал:
– Извините!
Он поймал себя на мысли, что боится следователя, боится его уловок, того, что тот загонит его в угол, – и ощущал почти физическую боль от косых взглядов Власова, от его брезгливо сдвинутого на одну сторону рта, от мутной пленки, неожиданно наползавшей тому на глаза…
– Нужны конкретные факты, конкретные фамилии – кто именно из ваших людей занимается на территории Советского Союза террористической деятельностью?
– Таких людей я не знаю, – совершенно искренне ответил Миллер.
– Врете, генерал! – жестко обрезал его Власов. – Знаете!
Миллер молча развел руки в стороны и опустил их.
Почти две недели после этого разговора следователь не вызывал его к себе. Миллеру даже показалось, что на Лубянке про него забыли…
* * *
В конце декабря тридцать седьмого года, поздним вечером, – Миллер считал, что на улице стоит глубокая ночь, счет времени он уже потерял, – в камере появился невысокий, с поджарой мальчишеской фигурой темнолицый человек, по-хозяйски ткнул Миллера в грудь, усаживая его на жесткую койку, и произнес добродушно, почти по-свойски:
– Садись! В ногах правды не бывает.
Миллер, исхудавший, заросший щетиной – похищение совсем не предполагало, что он возьмет с собой бритвенный прибор и ножницы для стрижки усов и аккуратной ухоженной бородки, которой генерал славился у своих подчиненных, – послушно сел на кровать.
– Моя фамилия Ежов, – сообщил гость Миллеру, растянул рот в улыбке. – Если вы, конечно, слышали обо мне когда-нибудь.
– Да, конечно, – растерянно пробормотал Миллер, – Николай Иванович, кажется?
– Можно и так, – согласился Ежов. – Пусть будет Николай Иванович. А вас величают, насколько мне известно, Евгением Карловичем?
– Так точно, – готовно отозвался Миллер.
Никто не вел протокола этой встречи, никто не стенографировал «выступления», о чем шла речь в камере № 110, можно только догадываться. Да и то догадки будут очень приблизительными… Хотя ясно, что говорили эти разные люди не о ценах на треску в московских магазинах и не о проблемах размножения турманов – элитных голубей, бывших тогда модными в российской столице… Встреча эта вселила надежду в Миллера.
Ежова интересовал тот же вопрос, что и следователя, – террористические группы, засланные РОВСом на территорию СССР. Миллер на этот вопрос ответить не сумел, пленника больше интересовало другое – может ли он послать письмо в Париж Тате и сообщить, что он жив, второе письмо надо было послать Кусонскому и дать ему как начальнику канцелярии РОВСа кое-какие служебные указания.
В ответ на просьбу Ежов добродушно махнул рукой:
– Пишите!
Миллер написал, Ежов с интересом прочитал оба письма, не нашел в них ничего интересного и велел подшить в дело.
Гораздо больше наркома заинтересовало другое – окончательный вариант записки Миллера по поводу повстанческой работы в Советском Союзе. Два варианта этой записки следователь Власов браковал бесповоротно, а третий ему показался более точным, но и он, по мнению следователя, требовал доделок…
Все остальное, что выходило из-под пера генерала, Ежова не интересовало.
В одном из писем Миллер просил Ежова разрешить ему посещение одной из близлежащих церквей, Ежов на это письмо, как и на остальные, не ответил. В следующем письме генерал попросил передать ему в камеру Евангелие. Письмо также осталось без ответа.
Тогда Миллер написал Московскому митрополиту Сергию, попросил прислать Евангелие, «Историю церкви» либо «хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники семинарий или Духовной академии».
«Все мое время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, – писал он митрополиту, – но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся лет (мне 71-й год) посвятить
