— Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? — не вытерпел я. — Там же вас за сто верст узнают!
Кирилл Митрофанович погладил свою пышную бороду и вздохнул:
— Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин. Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на Украину, он собрал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бородку и говорит председателю ВУЧКа[5] Лацису: «Вот, Мартын Янович, какие мощные бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?» После этого ребята меня по-другому и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся: бороду свою сбрею — никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биографию, — Борода улыбнулся. — А теперь слушай и запоминай, кто ты такой! Фамилия твоя Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, — Борода посмотрел на меня, как бы определяя возраст, — лет тебе двенадцать, двенадцать с половиной. Едешь со мной из Ростова. Семья твоя…
Из его рассказа я узнал, что мой «отец», грек по национальности, — крупный табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть старший брат — врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрограде, а с весны 1919 года — в Ростове, в гостинице. Когда «отец» бежал с деникинцами в Крым, мы с «матерью» болели тифом и лежали в больнице. «Мать» умерла, а я выздоровел, но осталось осложнение — глухота. После больницы меня приютили добрые люди, и жил я вблизи Ростова. По просьбе моего «отца» и по приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в Крым.
— Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Ростове не был, ничего там не знаю…
Борода минуту подумал.
— Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно говоря, ты мог познакомиться с Ростовом? В городе все время было неспокойно, «мать» никуда тебя не пускала. Потом — больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кстати, там и выучился обращаться с конями. А вообще, — посоветовал Борода, — при случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с матерью.
— Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?..
— А что тут особенного? — пожал плечами Борода. — Ты ведь не совсем глухой, а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят, ты раз пять переспроси: «Что? А? Плохо слышу!» Пока тебе будут повторять вопрос, обдумаешь ответ. А может случиться, что поспрашивают, поспрашивают да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и можно услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено медициной и заверено печатью.
Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне.
— Возьми, это будет тебе вместо паспорта!
В справке, выданной ростовской городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным тифом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в связи с выздоровлением. Остаточные явления (осложнение) — частичная глухота.
— Все понятно? Все запомнил? — спросил Борода.
— Все, товарищ начальник!
— Повтори!
Я повторил и поинтересовался:
— А кем будете вы?
— Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич. По документам — советский работник, нахожусь в командировке, а служу в Ростове. — Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для переработки лекарственных растений и командировку с указанием пунктов, где Гурдин должен был организовать пункты сбора трав.
На обратном пути Борода сказал:
— Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев.
— Это тот, что тогда был у вас в кабинете?
— Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался на бандитскую засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили… Взяли его бандиты раненого и живым закопали в землю. — Борода тяжело вздохнул. — Ох, добраться бы мне до той банды!..
Поезд, на котором мы ехали в Екатеринослав, застрял на полпути. Борода, оставив меня на перроне какого-то полустанка, ушел, как он сказал, «поискать дружков, чтоб помогли».
У меня сложилось впечатление, что, попади он на Луну, то и там через несколько минут будет хлопать по плечу лунного жителя и кричать: «Ты, палка-махалка, будь другом, не откажи!..» Так было и здесь. Появился Борода с двумя матросами. Пересмеиваясь, они вспоминали какого-то Кузю-барабана. Проводив нас до конца перрона, один из матросов распрощался с Бородой, а другой подошел с нами к небольшому, из четырех вагонов, составу.
— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.
— Свои, свои! — отозвался наш провожатый и постучал в дверь последнего вагона. — Открой, Бабкин! — Дверь приоткрылась. — Посади товарищей в мою каюту, — приказал матрос и зашагал к паровозу.
Нас устроили в двухместном купе.
Вскоре матрос возвратился, поставил на стол чайник и кружки, потом протянул Бороде большую банку консервов.
Борода взял банку и, покрутив ее в руках, спросил:
— А это что за чудо?
— Бери-бери! — угощал матрос. — Консервы вкусные, трофейные. — Неожиданно он повернулся ко мне: — Вот ты какой, Киркин помощник! Я думал, ты побольше. Мало, видно, каши ел?
— Мало, Егор, — вмешался Борода. — Саша из Питера. Не очень-то там разъешься! Отца беляки убили. А что мал ростом, так это не такой уж грех. Парень храбрый, испытанный и стреляет здорово.
Моряк недоверчиво посмотрел на меня.
— А ты, салага, не дрейфишь?
— Страшновато, но я не один, я ведь с Кириллом Митрофановичем! А вообще, — добавил я, — стараюсь об опасности не думать.
Егору, видимо, понравился мой ответ.
— Ты, браток, в одном неправ. Думать об опасности, конечно, надо. Но только о том, как ее отвести. А страх перед опасностью есть у каждого живого человека. Страх — это не трусость! Его можно в себе подавить, а вот трусость — с ней ничего не сделаешь. Правильно говорю, Кира?
Борода кивнул и пододвинул мне банку консервов.
— Ешь, Саня, а мы с Егором поболтаем.
Они стали вспоминать товарищей. То и дело слышалось: «Убит, погиб, расстрелян беляками». Назывались фронты, от Черного моря до Тихого океана.
— Осталось нас, дружков с тральщика, если по пальцам считать, одной руки хватит, — печально сказал Борода.
— Геройские ребята погибли, — вздохнул Егор.
Поезд стал замедлять ход. Матрос посмотрел в окно.
— Подъезжаем. Ну, Кирюха, — они обнялись, — так держать!
— Есть так держать! — ответил Борода.
— Прощай, салага, береги своего начальника! — протянул мне руку Егор и вышел из купе.
— Кто он? — полюбопытствовал я.
— Сослуживец мой по минному тральщику, рулевой. Работает порученцем у Дзержинского, а здесь он начальник охраны замнаркомвоена, да, наверно, еще какое-нибудь задание имеет.
На станции наш состав еще долго маневрировал, пока не остановился на запасных путях. Когда мы вышли на перрон, вокзальные часы показывали три часа. Борода позвонил по телефону. Из Чека за нами прислали бричку и отвезли на квартиру.
А на следующий день начался маскарад. Утром, после завтрака, пришел парикмахер. Он сбрил Кириллу бороду и сделал ему залихватскую прическу «бабочкой». Пышные усы превратились в тоненькие стрелки-усики, закрученные вверх. Лицо Кирилла стало настолько смешным, что я не выдержал и рассмеялся.
— Ты брось ржать, лучше скажи: похож или не похож я на себя? — приосанился Борода.
— Что вы, только по костюму да по голосу можно узнать!
— Это еще не все. Сейчас за тебя возьмемся. Товарищ мастер, сделайте ему больничную стрижку, как стригут санитарки. Знаете такой фасон? — И он сделал волнообразное движение рукой.
Мастер понимающе кивнул головой, и через несколько минут моя гордость — длинноволосая, пышная прическа — хлопьями лежала на полу, а из зеркала смотрело смугловатое уродище, остриженное под барана. Теперь уже Кирилл стал смеяться. Он хлопал парикмахера по плечу и приговаривал:
— Ай да мастер! Да ты просто артист. Тебе б в театре работать!
Напустив на себя полное безразличие, я смотрел, как парикмахер складывает свой инструмент. Едва он ушел, Борода перестал смеяться, обнял меня и ласково сказал:
— Ты прости меня, Саня, я ведь не со зла смеялся. Не огорчайся. А что волосы?.. Тьфу! Через месяц другие вырастут, получше. Была бы голова цела. Вот о чем нам думать надо.
Мне стало как-то невыразимо тепло. Был я тогда очень одинок. Мать писала редко, Самовар присылал с фронта записки телеграфного содержания: мол, здоров, скоро домой, пиши, как идут дела. Поэтому ласка Бороды, к которому я относился почтительно и по-мальчишески влюбленно, меня потрясла. У меня невольно выступили слезы. Борода заметил их, но, видно, понял мое состояние и отвернулся. Потом сказал:
