Но добавил мягко:
— Всю жизнь не отсидишься. На черта тогда вообще жизнь? Рубашку под жилет, галстук, — распорядился. — Ступай.
Пнул походя ногой груду бумаг на полу:
— И разожги в гостиной камин!
Он знал, что то, что он сделает, может разрушить его жизнь, но почему-то чувствовал радостный подъём.
Как кавалерист перед атакой, из которой — и он это знает сам — может не вернуться.
Но между «может» и «не вернётся» была пропасть, полная радостного возбуждения, похожего на счастье.
Бурмин подхватил косынку, тряхнул за концы, перекинул, перехватил и, складывая на ходу, босиком пошлёпал в свою спальню.
— Доехали хорошо, благодарю. Один раз только, когда ехали через лес…
Но мать уже потеряла интерес. Махнула рукой:
— Ах, ну и прекрасно, раз всё хорошо. С этими деревенскими дорогами ничего не поймёшь. Что старуха Печерская? Очень тебя уболтала? А как тебе её зять? Не помню, которой он дочери муж. Старшая, Евпраксия, вышла замуж… — И графиня завела разговор, интересный ей, но нимало не занимавший дочь (до чего, впрочем, матери не было дела).
Мари загляделась в окно. Мужик приставил лестницу к старой яблоне. Залез. Зажёг свёрнутую жгутом тряпку. Стал потряхивать, разгоняя густой дым. Обволакивая им себя, как завесой. Мари заметила в ветвях серый шершавый шар. Мужик зажал зубами жгут. Голову его тут же окутал дым. Взялся за шар обеими руками.
Голос матери плескал и журчал где-то в отдалении.
Обсуждали чужие свадьбы.
— Что? Простите, мама, — обернулась она, услышав, что её позвали по имени. Графиня повторила вопрос. Дети. Взглянуть. Мари спохватилась, кивнула.
Показала на окно:
— Это же Василий, верно?
Мужик за окном бережным движением свернул шар, как большое яблоко с черенка. Мотая головой, точно отмахиваясь от чего-то, стал спускаться с ношей.
— Ты его разве помнишь?
— Как забыть. Всегда столько выдумок и проделок. Мы детьми его обожали.
Графиня поморщилась, отмахиваясь от неинтересного ей мемуара:
— Ах, ну скорее же покажи своих!
Мари щёлкнула сумочкой. Вынула, раскрыла и передала матери миниатюрный двойной портрет.
— Какая прелесть. — Одной рукой графиня поднесла к лицу раскрытую рамку, другой придерживала шаль. Но не выразила сожаления, что внуков не привезли.
— К сожалению, у меня только старые, — извинилась Мари. — Новые заказали, да не было готово, когда я выезжала.
— Сколько им здесь?
— Год и два с половиной. Когда писали эти портреты, старший…
— Они такие прелести в этом возрасте, — вздохнула мать, возвращая Мари портреты детей. Прозвучало, как всегда у матери, с ощущением многоточия, за которым должно было стоять нечто вроде: «…в каких мерзких взрослых они потом вырастают. Взять хоть тебя, дорогая Мари».
— У Мортье новые заказали? — поинтересовалась мать. — Сейчас все заказывают у Мортье. Сходство, говорят, поразительное. В его акварелях столько воздуха и есть особая прозрачность, которая отличает подлинное искусство, — повторила графиня то, что повторяли все.
— В её. — Мари сложила и убрала рамку.
— Что, дорогая?
— Мортье — мадемуазель. Нет, не у неё. У неё слишком дорого.
— А, в самом деле? Какая разница. Тем более, — весело согласилась мать.
Вошёл граф. Вид у него был распаренный, глаза ошалелые. Вытер лысину платком:
— Фу-ух, Василий этот. Чуть не уморил. Насилу от него удрал.
— Что на сей раз? — усмехнулась графиня.
Отец подошёл к дочери:
— Здравствуй, дорогая. Как доехала? Хорошо? Все благополучны? Муж здоров? Дети с нянькой?
И не выслушав ответа ни на один вопрос, упал в кресло, прошёлся платком по лысине и лицу:
— Как что? Новая идея. Что ж ещё?
— Василий? Мы с maman о нём как раз вспоминали. Как он нам с Алёшей паровую машину построил, — вспомнила Мари с улыбкой, — и ещё тележку: надо было толкаться ногами, и…
— Он, — кивнул граф. — Только теперь он утверждает, что нам надо всё бросить и начать варить бумагу.
— Прошу прощения? — засмеялась графиня. — Зачем нам варить бумагу? Как, извините, кашу? И что с ней потом делать? Ложками есть? С маслом и сахаром?
Граф отмахнулся:
— Из дерева варить. Фабрику завести.
— Зачем нам столько бумаги? Если всегда можно послать в лавку и купить сколько надо.
Граф отмахнулся:
— …Не спрашивай больше. Сил моих больше нет на эти его фантазии.
Графиня охотно сменила тему:
— Мари очень хвалит художницу Мортье в Петербурге. Я о ней и от Несвицких слышала.
— Несвицкие здесь? В Смоленске? — удивилась Мари.
— А ты не знала?
— Откуда? Дети так много болели в последнее время, я никуда не выезжала и ни с кем особо и не видалась.
Болезни внуков бабушку не заинтересовали.
— Знаешь, и у нас в провинции, бывает, съезжается общество, — весело съязвила она. — Шишкины тоже будут на бале. Ради фейерверка уж точно притащатся. Они из тех, кто любит простые радости. Ты их не знаешь? Баснословно богатые,
