Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:
- А утром грос аллес капут! Фарштэй?
«Капут? Как капут?» - тревожно пронеслось в смятенном сознании Рыбака. Но страшный смысл этого
короткого слова был слишком отчетлив, чтобы долго сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила
как оглоблей по голове.
Значит, утром конец!
Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине,
которая все всхлипывала, сморкалась, потом начала вздыхать - успокаиваться. Минуту они все молчали,
затем Петр в своем углу сказал рассудительно:
- Что же делать, если попались. Надо терпеть. Откуда же ты будешь, женщина?
- Я? Да из Поддубья, если знаете.
- Знаю, а как же. И чья же ты там?
- Дёмки Окуня женка.
Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной стал прислушиваться к
Дёмчихе. Ему не хотелось обнаруживать себя разговором, тем более что Дёмчиха, возможно, не узнала
его в темноте. Они уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в таком
положении, Рыбак думал, что эта женщина очень просто может закатить им скандал - было за что. Но
она мало-помалу успокоилась, еще раз высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным,
таким, каким она разговаривала с ними в деревне.
- Да-а, - озадаченно вздохнул Петр. - А Демьян в войске...
- Ну. Дёмка там где-то горюшко мыкает. А надо мной тут измываются. Забрали вот! Деток на кого
покинули? И как они там без меня? Ой, деточки мои родненькие...
Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто ее не утешал, не успокаивал - было
не до того. В камере продолжали звучать зловещие слова Стася, они подавляли, тревожили, заставляли
мучительно переживать всех, за исключением разве что старосты, остававшегося по-прежнему внешне
спокойным и рассудительным. Между тем Дёмчиха как-то неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и
спокойнее уже заметила:
- Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!
- Портнов, что ли? - поддержал разговор Петр.
- Ну. Я же его кавалером помню - тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евонная матка на
хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал. Нагляделась. Такой ласковый был,
«добрый день» все раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.
- Знаю Портнова, а как же, - сказал Петр. - Против бога, бывало, по деревням агитировал. Да так
складно...
- Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!
- А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?
- Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел в первые дни, как
началось. И что выделывать стал - страх! В местечке все над евреями измывался. Убивал, говорили.
Добра натаскал - божечка мой! Всю хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.
- Это уж так, - согласился Петр. - С евреев начали, а гляди, нами кончат.
- Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.
150
- Я вот думаю все, - беспокойно заворошился староста, - ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие
люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в
глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже...
- Как этот, как его... Будила ваш! - не сдержавшись, напомнил Рыбак.
- Хватает. И Будила, и мало ли еще каких. Здешних и черт знает откуда. Любителей поразбойничать.
Что ж, теперь им раздолье, - глухим басом степенно рассуждал лесиновский староста.
Что-то вспомнив, его нетерпеливо перебила Дёмчиха.
- Это самое, говорят, Ходоронок их, которого ночью ранили, сдох. Чтоб им всем передохнуть, гадовью
этому!
- Все не передохнут, - вздохнул Петр. - Разве что наши перебьют.
На соломе задвигался, задышал, опять попытался подняться Сотников.
- Давно вы так стали думать? - просипел он.
- А что ж думать, сынок? Всем ясно.
- Ясно, говорите? Как же вы тогда в старосты пошли?
Наступила неловкая тишина, все примолкли, настороженные этим далеко идущим вопросом. Наконец
Петр, что-то преодолев в себе, заговорил вдруг дрогнувшим голосом:
- Я пошел! Если бы знали... Негоже говорить здесь. Хотя что уж теперь... Отбрыкивался, как мог. В
район не являлся. Разве я дурак, не понимаю, что ли. Да вот этак ночью однажды - стук-стук в окно.
Открыл, гляжу, наш бывший секретарь из района, начальник милиции и еще двое, при оружии. А
секретарь меня знал - как-то в коллективизацию отвозил его после собрания. Ну, слово за слово, говорит:
«Слышали, в старосты тебя метят, так соглашайся. Не то Будилу назначат - совсем худо будет». Вот и
согласился. На свою голову.
- Да-а, - неопределенно сказал Рыбак.
- Полгода выкручивался меж двух огней. Пока не сорвался. А теперь что делать? Придется погибнуть.
- Погибнуть - дело нехитрое, - буркнул Рыбак, закругляя неприятный для него разговор.
То, что о себе сообщил староста, не было для него неожиданностью - после допроса у Портнова
Рыбак уже стал кое о чем догадываться. Но теперь он был целиком поглощен своими заботами и больше
всего опасался, как бы некоторые из его высказанных здесь намерений не дошли до ушей полиции и не
оборвали последнюю ниточку его надежды.
Сотников между тем, раскрыв глаза, молча лежал на соломе. Сознание вернулось к нему, но
чувствовал он себя плохо: адски болела нога от стопы до бедра, жгло пальцы на руках, в груди все
горело. Он понимал, что староста сказал правду, но от этой правды не становилось легче. Ощущение
какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру вдруг навалилось на Сотникова. Но кто в том
повинен? Опять получалось как с Дёмчихой, которая явилась перед ними живым укором их
непростительной беспечности. С опаской прислушиваясь теперь к словам женщины, Сотников ожидал,
что та начнет ругать их последними словами. Он не знал, чем бы тогда возразил ей. Но шло время, а она
весь свой гнев вымещала на полиции и немцах - их же с Рыбаком даже и не вспомнила, будто они не
имели ни малейшего касательства к ее беде. На зловещее сообщение Стася она также не реагировала -
может, не поняла его смысла, а может, просто не обратила внимания.
Впрочем, поверить в это сообщение было страшно даже для готового ко всему Сотникова. Он также
не мог взять в толк: то ли полицай просто пугал, то ли действительно они надумали покончить в один раз
со всеми. Но неужели им не хватило бы двух смертей - его с Рыбаком, какой был смысл лишать жизни
эту несчастную Дёмчиху, и незадачливого старосту, и девочку? Невероятно, но, видимо, будет так, думал
Сотников. Скорпион должен жалить, иначе какой же он скорпион? Очевидно, для того и позаталкивали их
в одну камеру. Камеру смертников.
15
Как-то незаметно Рыбак, сдается, заснул, как сидел - сгорбившись под стеной. Впрочем, вряд ли это
был сон - скорее усталое забытье на какой-нибудь час. Вскоре, однако, тревога разбудила его, и Рыбак
открыл глаза, не сразу поняв, где он. Рядом в темноте тихонько звучал разговор, слышался детский
знакомый голос, сразу же напомнивший ему про Басю. Изредка его перебивал хрипловатый старческий
шепот - это вставлял свое слово Петр. Рыбак прислушался к их тихой ночной беседе, напоминавшей
шуршание соломенной крыши на ветру.
- Сперва хотела бежать за ними, как повели. Выскочила из палисадника, а тетка Прасковья машет
рукой: «Ни за что не ходи, говорит, прячься». Ну, побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст.
Может, знаете, большой такой куст в конце огородов у речки? Густой-густой. За два шага стежечка на
кладку - как сидишь тихо, не шевелишься, нисколечко тебя не видно. Ну, я и залезла туда, выгребла
