Кто скажет мне слова любви… - Ирина Верехтина

Свой сорок второй день рождения Тася встречала одна. Можно было пригласить Лену с Катей – бывших одноклассниц, с которыми Тася иногда виделась. Они бы непременно пришли, и весь вечер, перебивая друг друга и радостно тараторя, вспоминали школьные развесёлые времена… Почему-то воспоминания о школе и детстве принято считать радостно-светлыми, разноцветно-весёлыми и безмятежно-счастливыми. Тася так не считала. Ей не хотелось – вспоминать. И она никого не пригласила.

С утра устроила уборку, скатала в рулон ковры, сняла покрывала с дивана и кресел, вынесла во двор и долго чистила снегом, азартно колотя по ним бадминтонной ракеткой. От снега ковры налились свинцовой тяжестью и стали неподъёмными, а их ещё надо было донести до подъезда, втащить по лестнице к лифтовой площадке и втиснуть в лифт, а потом вытащить из лифта и внести в квартиру. Тася выбилась из сил, а ковры надо было ещё раскатать и расстелить по своим местам – то есть во всех комнатах и в коридоре. Тася подумала, что не сможет этого сделать, потому что сейчас умрёт от усталости, которая навалилась на неё тяжелой волной, сковывающей движения, парализующей волю. Волна что-то лениво нашёптывала в уши, но Тася заставила себя стряхнуть с плеч её дремотные объятия и заняться делом.

Бросив на пол последнюю дорожку, она ощутила непреодолимое желание лечь и немножко полежать… Почему бы нет, она ведь заслужила – отдых! Кто ей запретит? Улеглась на полу, испытывая райское блаженство и уткнувшись в ковровую дорожку лицом. Дорожка пахла подтаявшим снегом и морозной сладкой свежестью. Тася явственно ощутила запах весны, хотя была ещё только середина февраля, и весной на улице не пахло. А в квартире у Таси – пахло! Тася могла в этом поклясться, хотя клясться ей было некому.

Ещё она поменяла местами кухонный стол и холодильник (отчего кухня стала словно бы не её, Тасиной, а чужой, незнакомой) и повесила новые занавески. Занавески были Тасиной гордостью: она сама выкроила их по рисунку в журнале и сшила на машинке, и теперь они красовались на кухонном окне – сказочно красивые, с ламбрекенами и длинной шелковой бахромой.

Когда вся квартира сверкала и блестела, Тася взялась за антресоль. И в дальнем углу обнаружила старый, видавший виды рюкзак, выбросить который у неё никогда не хватало сил: с ним было связано столько воспоминаний… Собственно, сам рюкзак был воспоминанием – зеленый, с брезентовыми лямками и ремнями из свиной кожи. Таких теперь не делают. Рюкзак был – из Тасиной юности.

Тася достала рюкзак и, обтерев мокрой тряпкой от пыли, принялась исследовать его содержимое – впрочем, знакомое ей как свои пять пальцев: тетради с институтскими лекциями по стилистике, эстетике и истории искусств; блокнот с юношескими стихами… Тася писала стихи. Подруги говорили – хорошие. Но из издательства «Юность», куда она, набравшись храбрости, отправила стихи ценной бандеролью (поехать самой не хватило мужества), блокнот вернулся, как догадалась Тася, так ни разу и не раскрытый. Вместе с блокнотом в конверте лежал тоненький листок – полстраницы машинописного текста. Листок скупо сообщал Тасе, что план издательства утверждён на два года вперёд, и её стихи, к сожалению, напечатать не могут. Стихи ей тактично предлагали отправить в другие издательства, но она больше никуда не обращалась, поняв, что последняя фраза – просто акт вежливости, как и слово «к сожалению», и её стихи никому не нужны. Как и она сама.

Кроме тетрадей и блокнота, в рюкзаке обнаружился Тасин дневник двадцатилетней давности. Дневник Тася решила оставить на десерт. Закончив разбирать антресоль, вымыла полы, отдраила жесткой щеткой плинтуса (покрасит летом) и блаженно вытянулась на диване, чувствуя, как гудят усталые ноги. Вот теперь можно открыть дневник. Хотя зачем? Она всё помнила. Такой характер: ни о чём не забывала, сколько бы лет ни прошло…

За окнами бесновалась метель и ничего нельзя было разглядеть: дома и деревья исчезли в белых сумерках, словно чья-то рука стёрла их ластиком с белоснежного листа бумаги. Мир стал белым листом. Ничем. А четырнадцать лет назад в этот день – день её рождения – вовсю светило солнце. Только радости на душе не было, а было как сейчас – бело и непроглядно. И не хотелось жить. Тася закрыла глаза и погрузилась в воспоминания…

Двадцать восьмой день рождения она встречала вдвоем с мамой (это был семейный праздник, гостей на него не приглашали, как и на новый год). А могли бы – втроём, но Тасин папа умер за пять дней до её дня рождения.

В проектном институте, где работала Тася, на день рождения «виновник торжества» покупал торт, и всей машинописно-корректорской группой устраивали чаепитие. В группе было шестнадцать человек, так что праздников хватало. Эти чайные посиделки всем поднимали настроение, и нельзя было понять, кто именинник – у всех радостные и счастливые лица, все гомонят, перебивая друг друга и смеясь, у всех светятся глаза, у всех праздничное настроение.

Тася тогда купила два торта: один на день рождения, другой на поминки. Чай пили молча. Тасю никто не поздравлял, никто не улыбался, сказали только: «Ну, зачем ты… Не надо было…». Тася согласно кивала в ответ и изо всех сил сжимала губы, чтобы не заплакать.

Дома её ждал накрытый стол, на котором стояло три прибора (третий – папин). Они с мамой в молчании сели за стол, молча подняли бокалы. Отец смотрел на них со стены и улыбался. Тася дружески ему кивнула и тоже улыбнулась – через силу, потому что хотелось плакать. И подумала о том, что папа всегда-всегда будет с ними, пусть и – на стене.

– Ты бы подружек пригласила, что тебе со мной сидеть? – сказала мама. Но Тася помотала головой: ей никого не хотелось видеть, да и приглашать было некого: последний год она почти ни с кем не общалась, старательно обрывая все связи и не отвечая на телефонные звонки. – «Мама, скажи, что меня нет. Что я уехала. Что я здесь больше не живу!» – и уходила к себе, не дожидаясь ответа.

Нет у неё больше подруг и не будет. Можно ли считать подругой ту, которая на твоих глазах строит глазки твоему парню? Собственно, он уже не твой, он уже её, а ты улыбаешься и делаешь вид, что тебе безразлично, потому что – не плакать же при всех…