и ингушей в Среднюю Азию. Кто-то иронично назвал ее «Чечевица», сейчас уже никто не знает – почему. В селе появились военные, улицы заполонили огромные американские машины «Студебекер», и почти в каждом доме поселились солдаты. Они стали составлять списки семей, расспрашивали об особо авторитетных и активных селянах, следили за ними. Кто-то распространил слухи, что всех временно отвезут в безопасное место, так как приближается фронт и, возможно, придут немцы. В один из вечеров в клубе собрали старейшин села якобы на собрание и закрыли их там, чтобы не мешали. На таком «собрании» как раз и провел всю ночь старейшина Хусейн. А на рассвете следующего дня во все дома врывались солдаты, давали 20 минут на сборы и выводили жителей на улицу. Всех погнали за село, где в полутора километрах находились кукурузные склады. Эти полтора километра были усыпаны домашним скарбом: кто-то не донес подушку, кто-то швейную машинку. Солдаты никому не разрешали отставать, отходить в сторону. Кругом стоял страшный гул. Люди плакали, кричали дети, гудели эти студебекеры, мычал скот, чавкала весенняя грязь по колено.
Собрали всех на кукурузном поле, сообщили, что едут недалеко и скоро вернутся. Когда всю семью с детьми погрузили в грузовик, один из солдат взял Шахида и посадил к себе на колени. Машина тронулась, и мальчику что-то капнуло на руку. Он поднял голову и увидел, как солдат тихо плакал, а его слезы падали ребенку на волосы и соскальзывали прямо в ладошку.
– Нана, и стаг х1унда велхаш ву? (Мама, почему дядя плачет?)
Кели не знала, что ответить сыну. Она сначала смутилась, растерянно посмотрела по сторонам и вдруг застыла, глядя в одну точку. В этот момент женщина поняла, что везут их гораздо дальше, чем им говорили. Что, возможно, они больше никогда не увидят свое родное село. Тяжесть медленно сдавила ей грудь, Кели захотелось спрыгнуть с машины и бежать, бежать прочь.
Всех привезли на станцию Самашки. Там стоял товарный состав, деревянные вагоны. Ни полок, ни соломы, только в углу маленькая железная печь. При погрузке люди терялись – дети искали родителей, родители детей.
– Нана, ваша шу мичхьа ду? (Мама, брат, где вы?)
– Аллах1 дела дехьа хьаа дай г1о дайш! (Ради Аллаха, помогите нам кто-нибудь!)
– Вай дела, са бераш мичхьа ду? (Боже, где мои дети?)
Стоял жуткий крик, плач, царили невыносимый ужас, отчаяние и безысходность…
Хусейн долго шел вдоль состава, всматривался в каждого военного, но все никак не мог найти того офицера, который его допрашивал несколькими днями ранее. Наконец, увидев его, быстро подошел.
– А-а-а, старейшина! Кого-то потерял? – нарочито дружелюбно протянул человек в погонах.
– Начальник, почему вы так много людей сажаете в один вагон? Там нет места, теснота.
– У меня не хватает подвижного состава, уважаемый Хусейн. Что прикажешь делать? План.
– Какой еще план? Это же не скот. В вагонах нет даже лавок присесть. Как долго люди будут ехать?
– Слушай, старик, – уже нервно ответил тот. – Вас много, вагонов мало…
– А недавно ты говорил, что нас не так уж и много, – съязвил Хусейн.
Он понимал, что ничем не сможет помочь своим землякам, и еле сдерживал эмоции. Офицер психанул, выдернул из кобуры пистолет и, схватив старейшину за грудки, крикнул:
– Будешь мешать – станет одним меньше! – и, оттолкнув, добавил: – Иди, выбери себе самый удобный вагон, ты же тут уважаемый человек.
В телячьи вагоны, рассчитанные максимум на 30, забивалось по 50-60 и более человек. Во многих из них отсутствовали нары. Для их оборудования выдавались доски в количестве 14 штук на каждый вагон, но не выдавались инструменты, чтобы их сколотить вместе. Семье Дикбер повезло гораздо больше, чем многим другим. Две мамы – Кели и Бату, маленькие братья – Ахмед, Шахид, Леча и сестра Зулпа попали в один вагон.
И началась дорога в никуда длиною в 28 дней под мерный стук колес.
Тук-тук… тук-тук…
На третий день из соседнего вагона послышался женский вопль. Кели находилась ближе всех к стене и крикнула громко:
– Что у вас там? – она узнала по голосу Мадину, жену Хусейна. Та голосила: «Некоторые женщины стесняются справлять малую нужду в присутствии мужчин. Уже две умерли от этого. Кели, я с ума сойду!»
Тук-тук… тук-тук…
Чем дальше людей увозили от Кавказа, тем становилось холоднее. Маленькая железная печь не могла обогреть вагон. От голода спасла их та самая кукурузная мука, которую захватила с собой Кели. На дождевой воде замешивалось тесто, и на железной печке пропекались малюсенькие лепешки.
Тук-тук… тук-тук…
Дикбер очень боялась, что кто-нибудь из родных умрет во сне. Поэтому она старалась спать, когда все бодрствуют, а ночью, когда все спят – лишь дремала. И часто-часто прикладывала ухо то ко рту своей матери, то к брату, то к Бату. А иногда не было возможности тянуться, так она пристально смотрела на очертания тел и по движению от дыхания догадывалась, что тот или иной член ее семьи жив. Кроме того, Дикбер пугала мысль оказаться рядом с уже умершим чужим человеком, притулившимся к ней. Несколько ослабленных стариков так и умерли от голода и холода в разных частях вагона. В общем, все, кто находился в поле ее зрения, были под чутким контролем. Она придумала время от времени специально поворачиваться так, чтобы задеть рядом сидящего, заставив того поерзать.
«Что ты не сидишь на месте? Покоя от тебя нет. Дай людям подремать!» – сделала ей замечание одна незнакомая пожилая женщина.
Дикбер вспоминала Али, свое короткое, но счастливое замужество, и это немного отвлекало ее от ужасающей действительности.
Тук-тук… тук-тук…
В некоторых вагонах в такой тесноте быстро распространился тиф. Умерших выволакивали и бросали прямо вдоль железной дороги в степи. Те люди, что отходили подальше во время редких остановок, чтобы справить нужду, погибали: в них просто стреляли без предупреждения…
Тук-тук… тук-тук…
Для Дикбер все дни переезда слились в один кошмарный сон. Она не помнила подробностей каждого из них. Лишь одна и та же картина: люди, тесно прижавшиеся друг к другу, печальные глаза матери, свет, пробивающийся сквозь неплотно подогнанные доски вагона, плач детей и всеобщее уныние… И в минуты полудремы ей снится сон.
…Высота, открытое пространство, поле. Она видит внизу людей. Всех членов своей семьи. Народ прибывает. Не только чеченцы, но и русские и даже какие-то темноволосые, скуластые, в странных длинных халатах незнакомцы. Толпа все больше и больше, все грустные. Глаз не поднимают. Но собираются вокруг нее. Им словно неловко. Но почему у них такие грустные лица? Дикбер смотрит себе под ноги. Она стоит на камне, плоском камне, на высоте. Шаг влево, шаг вправо – и она упадет с высоты и разобьется. Люди все прибывают и прибывают.
Тишина! Где звук?
Ее охватывает
