в том числе внешней: нездоровой кожей, грязными ногтями, жидкими волосенками, запахом изо рта; во всем этом он вынужден был кого-то обвинять. Альбер, загипнотизированный масштабом и неряшливостью Элджи, заставлял своих студентов покупать Disbeliever
— естественно, со скидкой, иначе вряд ли нашел бы покупателя даже единственный экземпляр этого журнальчика. Тираж Альбера не интересовал, ему хватало воображать себя занозой в пятке бога, в которого он не верил, и покорять каждую встречную женщину тем, что он издатель и при этом эсхатологически неустрашим. Чудо, что я запомнила это словечко; если быть до конца честной с собой, то я его, конечно, не помню. Просто записала в своем альбоме, посвященном Альберу, рядом с еще одним — «пситтакоз». Сам он этой попугайной болезнью, насколько я знаю, не страдал, хотя вполне мог бы заразиться ею от Элджи Кэмборна, однако он занимался самобичеванием, совсем как засидевшийся в клетке попугай. Расхаживая по моей кембриджской кухоньке, где я стряпала ему петуха в вине, он по волоску выдергивал себе бороденку. «Я вольная душа, — распинался он. — В клетке мне не выжить». «Ну, так ступай, — отвечала я ему, — кто тебя неволит?» «Я так и сделаю, — клялся он. — После ужина». Но после ужина он валился без чувств на диван. В своих редакционных статьях Альбер высмеивал людей, боящихся загробной жизни. «Что тут страшного? — приставал он ко мне, словно видел во мне воплощение всех людских страхов. — Я вот знаю, куда попаду после смерти…» Мне нравилось встречать эти его речи молчанием. То была битва его и моей воли: как долго я смогу сдерживаться и не спрашивать, куда же он попадет после смерти. Но моя воля была сильнее, и ему все же приходилось договаривать: «В никуда, вот куда! В большое черное никуда». В конце концов вся эта тема перестала быть гипотетической (эсхатология, пситтакоз, гипотетический — эти слова мне приходится записывать), и он потребовал от своего врача обещания, что тот не будет вводить ему успокоительное. Почему? Потому что он должен был оставаться в сознании, чтобы увидеть свой уход в это самое никуда. «Хочу засвидетельствовать свое исчезновение. Хочу присутствовать, когда погаснет мой свет».
Наша любовь к тому времени угасла. Мы друг друга разочаровали. Я оказалась слишком рациональной, а он не вдохновлял меня так, как я надеялась, когда переезжала в Кембридж, чтобы быть рядом с ним. Каменной стеной он тоже не был. А если мужчина не вдохновляет и не служит каменной стеной, то зачем он вообще нужен? К тому же он таскал в нашу постель мелкие мочеполовые инфекции. Многие мои подруги, жившие с философами или становившиеся их женами, жаловались на то же самое. Неужели лобковая вошь — непременное условие для умозрительных рассуждений? Но я не дразнила его вопросом, какому свету предстояло погаснуть. Иногда его крики в ночи были так ужасны, как будто у него в горле выросли когти и теперь он расплачивался за все свои дурацкие слова и за бациллы, которые цеплял у уличных шлюх; мне приходилось убегать и описывать круги по кварталу, чтобы заглушать своим дыханием его вопли в надежде, что, когда я вернусь, все уже закончится. Я носилась, зажмурив глаза, так что могла бы свести счеты с жизнью раньше него. Однажды я налетела на бегу на Э. М. Форрестера — Фостера, Фистера, Фанстера, забыла фамилию, — мелкого романиста времен короля Эдварда, которого все уже считали умершим, хотя он продолжал разъезжать по Кембриджу на велосипеде, как настырный призрак. Почти загороженный велосипедным рулем, он уставился на меня в шоке и рассыпался в извинениях, хотя виновата была я.
Очутились ли мы в его комнате, занялись ли сексом? Если да, то это событие полностью выпало из памяти — по крайней мере, у меня.
Тем не менее, вернувшись домой, я застала Альбера еще живым. Живучий был, никак не угасал. Вернусь домой — а он там. Снова и снова.
Бросить его было жестокостью, но он не хотел, чтобы за ним приглядывали, ему нужно было, чтобы его кто-то слышал, причем не я.
— Где оно? — крикнул он однажды в более-менее спокойный момент. — Куда подевалось?
— Ты о чем, Альбер?
— Тебя не спрашивают! Тебе-то откуда знать!
Он уже не мог кричать, но не выглядел даже уставшим, просто озадаченным.
Я не смогла заставить себя закрыть ему глаза — боялась, что даже с закрытыми глазами он останется таким же озадаченным.
К тем немногим словам, которые Эйфории приходится искать в словаре («Не стесняйся, ты же не учительница английского у высокомерных молодых дамочек, не то, что я тогда», — утешает ее Берил Дьюзинбери), принадлежит слово «пситтакоз». Ее ставит в тупик смерть бедного мистера Альберта от болезни волнистых попугайчиков и попугаев ара. Она гадает, бывал ли он в Африке и не заразился ли там, хотя Настя утверждает, что в Англии можно подхватить любую болезнь. «Зачем ты тогда здесь?» — удивляется Эйфория. «Чтобы найти титулованного мужчину», — отвечает Настя. «А как же антисанитария?» — пугается Эйфория. «Неважно, главное, чтобы с титулом, — уверена Настя. — У таких это незаметно».
По мнению Эйфории, Настя зря теряет время, если метит в кого-то из сыновей или внуков миссис Дьюзинбери. Она видит, как смотрит на Настю сама миссис Дьюзинбери. Если Настя считает англичан грязными, то миссис Дьюзинбери точно такого же мнения о молдаванах.
