быть просто, если не в первый раз. Почему? Почему? Почему?
Я стою, сокрушаюсь, наблюдаю, как крошится моя жизнь, разбивается мое сердце, оглядываюсь в поисках утраченного времени, молочной каши, горшка с утенком, летящих качелей со смеющейся Идой.
За стенкой – перебранка очередных жильцов, мне никогда не везет с соседями, даже на отдыхе, я постоянно живу в сартровском аду, стенка из поддельного мрамора, по ней ползает мерзкая муха, душевой шланг подтекает, отверстия лейки забиты известковым налетом, вода упрямится и не желает стать нужной температуры. Так слишком горячо, так холодно. Здесь нет горячего водоснабжения, только бойлер. Мне слишком горячо, мне холодно.
Кровь капает на кафель, в поддон кабинки, уносится, лавируя, в водосток, оставляет смазанную улыбку добропорядочного клоуна, разжившегося скабрезной шуткой, бестактно тянет за невидимые нити внутри, шлепает густо, извергается равнодушно, дирижируя горьким отчаянием.
Кровь казнит мою плоть дважды, благодаря ей я узнаю, что ни на что не гожусь и что по-прежнему все еще жива.
Автобус волочится по вечернему городу, как озябшая гусеница, изредка петляя на ходу. От усталости и холода ее клонит в сон. Сегодня на работе было слишком шумно, а это утомляет. Она пытается подсчитать остановки, сбивается и начинает снова, нет уверенности, что у этого номера нужный маршрут, она запрыгнула в первый попавшийся, а впрочем, не важно, думает она, капли дождя все быстрее слезятся по стеклу, размывая городской пейзаж: совсем чуть-чуть не доехав до дома, она засыпает. Голова улетает на космической скорости в черную дыру, потеряв интерес к ее отчаянию и усталости, выключается земное притяжение, включаются защитные коды забвения, способные трансформировать секунду в Вечность. Но трое подростков, с безудержным хохотом и визгом покидая автобус, будят ее, она осматривается, изо всех сил сопротивляясь невменяемости, сходит на тротуар, в каком-то смысле переживая тектонический сдвиг. Держись прямо, плечи назад, этому учили ее, этому учит она. Асфальт неприятно пружинит под ногами, точно она идет по пластилину, по глине, по хлебному мякишу, как в сказке: девочка, которая наступила на хлеб, чтобы не утонуть. Ей лучше бы провалиться, но она идет, думает о том, что похожа на неваляшку, куклу, у которой внутри сложный механизм и пустота. И пустоты, наверное, больше.
Влекомая перспективой осеннего сквера, она меняет маршрут. Меднолиственная аллея – когда она умудрилась стать такой? – трепещет вылинявшими от дождя бумажными гирляндами на ветвях, расплывается пятнами, матово блестит мокрыми скамейками. Она думает о горячем чае, о новой книге, которую будет читать, о том, что завтра – выходной, спускается в подземный переход неподалеку от дома, где, несмотря на промозглый вечер, бойко торгуют цветами – маленькими букетами с бессмертником в нелепых розовых воланах фольги – очевидно смертные бабушки, такие же сухонькие и маленькие, как их букеты. Они протягивают руки в огромных варежках навстречу случайным прохожим, тычут свои иммортели и монотонно твердят: «Недорого, купите, недорого…»
Она берет один букет из жалости к мерзнущей бабушке, долго не может справиться с зонтом, еще дольше выуживает из сумки кошелек, расплачивается и быстро шагает прочь.
– А сдачу, девочка, сдачу!
Главное – не разменять себя на мелочь, думает она. Не ожидать сдачи, подачек в виде случайных встреч с ним. Лишить чувства дееспособности, парализовать, стерпеть. Взять фермату и выдержать. Или сократить. Они бы не познакомились, конечно, просто увидев друг друга на улице, в магазине, в метро, в кафе… На вокзале. Он не придумал бы повода заговорить, даже если бы она ему сразу понравилась. У нее была бы возможность забыть его через полчаса, как забываются случайные прохожие, – даже если бы он ей сразу понравился. Это Слава во всем виноват, зачем он их познакомил.
Будто рыбина, она ныряет в арку своего дома, похожую на огромную раму, демонстрирующую причудливую паутину водорослей-ветвей, эффектно подсвеченную с фасада. Из окон струится отраженный свет, заставляющий сверкать газон. Клен бессильно воздел руки с опадающими пестрыми листьями. Скоро вокруг него воздвигнут пестрые пирамиды Хеопса. Потом их погрузят на трактор и увезут.
Негнущимися от холода пальцами она набирает код подъезда, дверь делает конвульсивный вздох, впускает ее в свою пасть, она чувствует сухой, незыблемый запах старости и постоянства.
Все пройдет, думает она. Даже будущая зима. Даже царапина на штукатурке стены у двери.
В классе шумно, как везде, где есть дети. В особенности первоклашки. Они обступают пианино до моего прихода, робкие заражаются отчаянностью смелых и топают пальчиками по клавишам инструмента в надежде не быть застигнутыми врасплох. Каждому ребенку интересно, всем любопытно, как пианино издает звуки, даже если пару недель назад он согласился учиться игре на домре или саксофоне. Никто не стремится топать по порядку, взбираясь по ступенькам гаммы вертким указательным пальчиком, о нет! Каждый считает своим долгом почирикать на самых высоких нотах или невольно сымитировать поступь грозного, страшного медведя на контроктаве. Любым изощренным способом подражать настоящей игре на пианино – это весело. В особенности первоклашкам на первых учебных занятиях в конце сентября.
Когда я решительно вхожу в класс, включается режим звуко– и шумоизоляции. Они еще не привыкли ко мне. Не знают, чего им стоит от меня ожидать. Я просто та тетя (многие не запомнили моего имени-отчества), которая будет помогать им читать с листа и заставлять зубрить основные вехи творчества великих композиторов. Пока же головастики-нотки взялись за ручки и бессмысленно пляшут по партитуре. К тому же есть сомнения в том, что все эти композиторы на портретах такие уж великие.
Послеполуденное солнце скупо освещает кабинет, светлый квадрат окна падает на пол. Многие из ребят уже утомлены. Мир, в котором из расписания вычеркнули детсадовский тихий час, заменив его постоянной гонкой за знаниями, не каждому по вкусу и силам. Это заметно по рассредоточенным взглядам мальчишек, зафутляренных в рубашки с жесткими воротничками, и хмуро сведенным бровям девочек, расправляющих складки форменных юбок.
Я невольно думаю об Иде, о том, как она будет справляться с изменениями в режиме, когда они произойдут. У меня самой внутри все еще кричат чайки Адриатики и плещется немного ракии. Длительный отдых способствует появлению духа разрушения. Созидание мы собираем по крупицам долгими осенними вечерами. Кажется, все, на что мы сейчас способны, – это лечь и уснуть. Просто уснуть. Не стоит преувеличивать, лечь здесь негде.
Сейчас душа требует чего-то легкого и воздушного, хорошо бы пирожное. А лучше – торт. Но поскольку это невозможно, остается обратиться к Кюи.
Я уверенно включаю оркестровую сюиту № 3, и лица детей светлеют. В этой сюите много весенней суеты, то, что нужно в этот дремотный день. Спустя две минуты прослушивания можно начинать сеять горошины на нотном стане, не забыв воздать Цезарю – цезарево. У Кюи были незаурядные ученики, дорогие дети. Например, принц Сиама и будущий император.
Красный трамвай, я думала о нем каждую осень, так, походя, как о том, что хорошо бы купить антикварный столик когда-нибудь в будущем или что если найти настоящий миндаль, не старый и не гнилой, то марципан можно сделать самой. Есть такие мысли-стрелы – стремительные, проносящиеся, буквально взгляд с предмета на предмет перевел, и нет ее, мысль тебя покинула, а трамвай позвякивает, и можно было бы хоть раз доехать до улицы Якуба Коласа, например, и все-таки сесть в него. Ради осени или ради вида из трамвайного окна, или просто на память.
Я сижу в нише комнаты, такая специальная ниша есть в этой комнате, здесь получилась бы отличная гардеробная, но мы решили, что лучше всего обустроить рабочее место для нашей будущей школьницы, и временно оставили только комод. Она большая и страшная, эта ниша, теперь я сижу там, в углу, возле комода, пыль с ротанга плохо стирается, особенно в переплетениях лозы, я сижу и смотрю на эту пыль этого комода в этом углу уже второй месяц. Не буквально, конечно, что бы ты обо мне подумал, если б я прям на пол уселась (к тому же я не мыла полы девятнадцать дней). Я сижу на диване и смотрю на этот
