не знает, как ее зовут, что никто не называет девушку по имени, все говорят только про подол, в котором она принесла, то есть скоро принесет. Девушка кажется Веточке очень красивой, она ей нравится, и соседской кошке тоже, та подходит к девушке, склонив голову, как плюшевый бычок, и трется об узкие щиколотки, девушка улыбается, принимается гладить кошку вместо живота, что-то говорит ей, но что именно, не слышно. Вязаной прихваткой Веточка берет чайник и наливает воду.
– И стоило тратить время, – сетует мама.
У мамы новая раскладка – сто четыре карты вместо пятидесяти двух. И у нее не сходится.
– Что ты загадала?
– Не скажу, иначе не сбудется, – смеется мама.
– Все равно не сбудется, раз не сходится, – равнодушно говорит Веточка. Ей не терпится вернуться к книжке.
– Самое главное, чтобы ты была здорова. И счастлива, – говорит мама.
Веточка думает, что это глупые желания. Разве такое желают? Она и так здорова и счастлива. Еще ей кажется, что мама лукавит. Она загадала не это. Что-то совсем другое. Выдала себя этим «самое главное». Свое желанное загаданное мама как будто тут же и обесценила. Пасьянс не сошелся, да и желание – чепуховое, не самое главное. Но что-то в облике мамы, даже в том, как она сидит, подсказывает, что она рассчитывала на этот расклад, как на волшебную палочку.
Сама Веточка в такое не верит, наливает две чашки чая: себе и маме. Папа где-то задерживается, он возвращается домой все позже: какие-то проблемы на заводе. Веточка думает, что чая совсем не хочется, думает, не съесть ли блинчик, или даже два, или дождаться папу и поужинать вместе? Несет чашку маме в комнату, там есть открытая коробка конфет – благодарный покупатель подарил за то, что она придержала какую-то редкую книгу. Мама говорит: включи, пожалуйста, свет, что-то слишком потемнело, экватор стерся с лица стола, электричество размазало его до пола, как мягкие часы Дали.
Веточка возвращается в кухню, выглядывает в окно: девушки и след простыл, кошки тоже. Партер свободен. Зрители заняли места в бельэтажах, на балконе и в ложах. Представление начинается. Занавес опустился. Тот, кто гасит свет на этой сцене, знает толк в спецэффектах. Вспыхнули люстры. Ударные грома звучат еще нерешительно, но светомузыка молнии уже ликует вовсю. Музыка Вивальди в исполнении Ванессы Мэй. Неистовые аплодисменты дождя. А папы не видно. Он вымокнет до нитки, ведь это «бабская привычка» – носить зонт. Пыль краснодарских дорог, несмотря на мамины нарекания, окрасила воду в темно-медный оттенок. Пока чай стынет, он смотрит на нее влюбленными глазами, думает, как завоевать ее сердце, она как будто ничего не замечает, но несомненно замечает всё, совсем стемнело, он берется за весла, им нужно вернуться в поместье как можно скорее.
Он позвонил и уверенно произнес: «Ты хотела меня видеть. В четыре – на вокзале…»
Она молчала, наверное, очень долго (она хотела его видеть? Ну да. Конечно. Наверное. Хотела), сказала:
– Что ты себе возомнил?
– Хорошо, где скажешь…
– Нигде.
Они встретились возле книжного магазина. И Женя ее не узнал. Он никогда не видел ее черного пальто. И ее новой прически. И ее – другой. Растерялся. Она мысленно добавила себе очков, будто это игра и она добилась победы. Впрочем, никакого триумфа, на этой победе зиждилась ее жизнь.
– Хорошо выглядишь. Ты красивая. Пойдем куда-нибудь, поедим, – предложил он. – В «Печки-Лавочки»?
Она согласилась.
– Или в «Иль Патио»?
Она согласилась.
– Тебе совсем безразлично?
У двери «Иль Патио» резко повернула назад.
– Нет, мы не пойдем туда.
– Боишься встретить знакомых в четыре часа дня? – спросил Женя.
Они нашли какой-то полуподвальный бар неподалеку, крохотный и темный, как гробница.
– Я буду виски, – с вызовом сказала она.
– В такое время? – снова удивился он.
– Самый дорогой…
Ей принесли «Джемесон», Женя заказал себе коньяк и салат, спокойный и умиротворенный Женя, который держал ее сердце в своих руках. Разговор не клеился. В слепом полумраке бара, в темных зеркалах множились огоньки настенных бра, она разглядывала текстуру деревянной столешницы, мечтая о сигарете, о том, чтобы не так заметно дрожали руки и не так болезненно ныло в груди. Невозможно испытывать мильон терзаний и улыбаться, выход из любви – равнодушие, которого в ней ни грамма, невозможно находиться рядом, каменея от неловкости, невозмутимо стараться быть далекой и неприступной, желая немедленно разрыдаться. Это наказание, истязание на виду у немногочисленной публики, вычислять, каковы шансы с ним остаться. Под тусклым светом от барной стойки, читать про себя только «Аve Maria», чувства как на качелях: полет, эйфория, пропасть. Ты – словно хищник, играющий с тенью, я с тобой – как законченный псих-неврастеник. Она сказала это вслух. Кажется.
Он поморщился, будто от зубной боли, произнес вполголоса, почти членораздельно, без тени иронии:
– Одно твое желание – и мы будем вместе навсегда.
Эти неожиданные слова вернули ее в помещение, за столик, заставили взглянуть на него. Стало почти весело (и все-таки виски – очень бодрит), она сделала большой глоток буро-рыжей жидкости. Обожгла горло.
– Ты меня любишь? – спросила она так, как вечные любовники интересуются перед сном. Как о чем-то необязательном, и все же. Так спрашивают: «Непривычно теплый ноябрь, не правда ли»
– Да, – просто сказал он.
– И ты хочешь на мне жениться?
Он впервые смутился:
– Но ты же этого не хотела… вроде бы.
Слава говорил? Они это обсуждали? Когда?
– А если я передумала?
– Тогда да.
– Я не передумала. – Она залпом допила виски и быстро вышла из бара.
В поезде метро у выходных дверей стояли что-то затевающие школьники с оживленными мордашками и сидели уставшие взрослые с белыми, как рыбное филе, лицами. Женщина напротив буравила ее взглядом. Будто пыталась проникнуть внутрь ее естества, очень неприятное чувство. Она даже хотела выйти на остановку раньше, но убедила себя, что это глупо.
– Девушка! – Эта женщина медленно опустилась на сиденье рядом, потому что место освободилось. – У вас такие красивые глаза…
«Гадалка или сумасшедшая», – подумала она, совсем не удивившись. Такой день.
– А как вас зовут?
Она не собиралась хамить, но то, как она пробурчала «Что вам нужно?», прозвучало не слишком вежливо.
– У меня есть сын… Понимаете? Очень перспективный молодой человек… У вас такие глаза… хорошие. А сын работает… Вот его визитка… Вы ему позвоните…
– Зачем?
– Под предлогом того, что вам нужно… Или от меня, скажите, что от меня… Меня зовут…
Она не слушала. Демонстративно поднялась, намекая, что уже выходит, зачем-то сжимая визитку в руке.
– Он, понимаете, не ездит в метро, – не унималась женщина. – А только здесь порой можно встретить…
Ей вдруг стало жаль эту женщину, которая ищет невесту сыну в загробном, подземном мире, мелькнула шальная мысль: что, если взять и незамедлительно отправиться с этой чокнутой к ее сыну, на чужую станцию метро, в чужую квартиру?
Она вышла из вагона и побежала к эскалатору, точно преследуемая. Люди водопадом низвергались с его ступенек, шли прямо на нее, торопливо протискиваясь к поезду. Перепутала стороны. Свернула не туда. Пора бы уже запомнить.
У выхода из подземки, как механическая кукла, протягивала руки девушка с буклетами. Они постоянно там стоят, юноши и девушки с брошюрами и листовками, обещающими лучшую жизнь, высокооплачиваемую работу, невероятные скидки. Она обменяла такую бумажку на визитку перспективного молодого человека, который не ездит в метро. У девушки были очень красивые глаза.
Женя ждал ее у дома, и она почти не удивилась. Конечно, на такси быстрее. Он слонялся взад-вперед вдвоем с голубем. Голубь ежился от холода, глядел осуждающе. Женя – вызывающе. Решительно. И как-то еще.
– От кого ты бежишь? – спросил он.
– От себя.
– Ты не сможешь жить без меня.
Она хотела спросить: с чего ты взял, – и промолчала. Посмотрела в окно своей-несвоей квартиры на пятом этаже. Там было темно, а на проспекте зажгли фонари, их свет пытался проникнуть через арку, заглянуть, точно в замочную скважину, по эту сторону дома. Из соседнего подъезда высыпала компания нетрезвых людей. Кто-то присел, кто-то улегся на скамейку. Эти люди бесновались и заметно нервировали Женю. Но он сам завел разговор здесь и сейчас.
– Если мы расстанемся, – сказал Женя, – я быстро найду другую.
