я не тратила на тебя, есть только мысли, которые я не заполняла тобой, не обратила в твою пользу, потеряла. Так теряют сознание. Как будто я большую часть отпущенного нам времени не в себе была – где я была вообще, чем занималась, – почему лишний раз не обнимала тебя? Почему не проводила с тобой каждую свободную минуту? Было ли тебе известно, как я люблю тебя? Достаточно ли тебе было силы моей любви? Я боялась избаловать тебя своей любовью. Я боялась. А уж в чем в чем, а в страхе я всегда была непревзойденной. Только я так умею бояться. В этом мне нет равных. Я – чемпион мира по страху, весь пьедестал мой. Для того, кто сам начался со смерти, это пара пустяков – быть гонимой страхом и панически бояться всего на свете, а больше всего – себя. Это мне на роду написано. Есть, спать, плакать, заниматься любовью, даже смеяться, даже ненавидеть, но никогда не отпустить себя, не изъять из себя ожидания худшего, ожидания расплаты, ожидания потерь, вот этого:
одно счастье дано – два несчастья в уме, счастье – такая непозволительная роскошь, мне не поможет ни один специалист, все связи в моей жизни беспричинно-следственные, я рождена – терять.
Помнишь, я рассказывала тебе о золотой пластинке, отправленной в космос на аппарате «Вояджер», с записью важной информации для инопланетных цивилизаций: пятьдесят пять приветствий на разных языках, сто шестнадцать изображений, закодированных в аудиосигналы, полсотни голосов и звуков живой природы и двадцать семь музыкальных произведений, среди которых второй «Бранденбургский концерт» и «Весна священная». Тебе, в свою очередь, нравился только Вивальди и незамысловатые «Картинки» Мусоргского, если я правильно помню, мне кажется, я ничего не помню. Что у меня осталось от тебя? Почему у меня нет такой золотой пластинки твоего имени? Почему в моей голове куча ненужной информации, но ничего, что позволило бы поймать тебя и не отпускать?
Что я знаю о тебе? Мы любили разную музыку, мы любили разные цвета, один и тот же пирог, потому что я не умею другой, но ты зовешь его шарлоткой, а я просто – пирог, наши парные халаты висят, обнявшись, в ванной, я тебя никогда не увижу.
Хочется тронуться, как поезду, и ничего не соображать, просто нестись по рельсам, разглядывать пейзажные картинки, лихо миновать все семафоры, без остановки, без остановки. Хочется такую кнопку, нажав на которую можно было бы отключиться и не быть. Мне страшно, потому что я не знаю, что теперь делать. Я и в прошлом плохо разбирала пути, заблуждалась и блуждала, действовала на ощупь и вслепую, но я зачем-то была нужна. А что теперь?
Я буду всегда любить тебя в настоящем времени.
Это была не любовь, а пожар сердца. У любви был запах ладана и лаванды. У любви был цвет – белый. У любви был вкус мандаринов. У любви было начало – банальное, как звуковое клише грома из фильма о Франкенштейне. Что было туманным, так это финал. Ясным представлялось одно: так долго продолжаться не сможет.
Она стала нервной и нетерпеливой, как кипяток, запертый в кастрюле под крышкой. Нетерпимой к окружающим. Ведь кипяток не может терпеть. Впрочем, и его терпеть никто не в состоянии. Слава спросил: что происходит, ты не заболела? Она заболела. Клокочущий вулкан разрывал ее изнутри. По три раза на дню она заглядывала в почтовый ящик, не надеясь получить письмо, но на что-то надеясь, вздрагивала от звонка в домофон назойливых распространителей рекламы, тщательнее прихорашивалась перед зеркалом по выходным и дольше не смывала косметику в будни. Чтобы всегда выглядеть безукоризненно. Даже зная, что он не придет.
Она сама попросила Женю: давай все забудем. Женя покачал головой: нет. Сказал, что подождет, пока она решится. И эту кашу они будут расхлебывать вдвоем.
Она подумала и решила, что не будет решаться. Спустя неделю слушала, как счастливый Слава фальшиво распевает популярные песни на кухне, мешая ей сосредоточиться на книге. Роман невозможно читать без раздражения: то ли текст видоизменился при сканировании, то ли это наборщик так часто ошибался, только практически все предлоги и союзы на букву «н» пострадали и превратились в слова на букву «п», а буква «в» трансформировалась в «б». Не оставляя попыток понять содержание и отвлечься от тягостных мыслей, она вообразила, что, скорее всего, книгу переводил кто-то страдающий насморком или ее набирали во время тотальной эпидемии гриппа.
Зажав нос пальцами и подражая голосу человека, озвучивающего пиратские записи фильмов, она читает вслух предложение за предложением, дурачась и больше не вникая в контекст.
«…Он мог бы мне и помахать рукой, по я вспомнил, что это был за фрукт».
«…А па радио тебя кто-то подменил?»
«…Там нет еще троих, бо всяком случае, я пе заметил».
– Женя хочет поговорить с тобой! – кричит Слава. – Сходим куда-нибудь в субботу?
«…Сюжета истории он пе понял, по ему передалось ее настроение».
Она продолжает сидеть, не реагируя на слова, увлеченная своей новой игрой, в то время как закономерно возникший Слава подает ей телефон.
– Поговори с ним сам. Я немного занята сейчас, скажи: потом перезвоню.
– Когда ты позвонишь?
– Потом, потом позвоню, – нервно говорит она, отстраняя телефон.
– Алло. – Слава стоит на пороге комнаты и все еще оглядывается в ее сторону. – Она что-то не в духе, но ты столик на всякий случай закажи.
«…Бот почему она не взглянула па его веснушчатое лицо».
У меня жирные, неприятно липкие руки. Ничего особенного, я просто не вымыла их хорошенько этим странным мылом под названием «Клубника со сливками», между пальцами въелся майонез, которым я пять минут назад приправляла неполезные куриные бедрышки, нужно было лучше намылить и жирорастворить, прежде чем усесться рядом с Идой.
Мы сидим на диване с засаленной обивкой, ему лет сто. Ну ладно, не меньше семидесяти. Куда подевалось покрывало? Мне постоянно с ними не везет, они рвутся, пачкаются или выцветают после первой стирки. Я хочу купить дорогое покрывало, но жалею денег, понимаешь, Идуся? Вечно находятся какие-то траты, которые кажутся более важными. В жизни всегда так. А еще бывает: складываешь, складываешь красивое и нарядное, жалеешь, а потом поздно. На этом погорело не одно поколение до нас, копившее красивые тряпочки и столовые сервизы для своего посмертия. Никогда так не делай. Ничего не жалей. Пользуйся красивыми вещами сразу.
Ида молчит, я вижу, как в ее серебристых, шелковых волосах появляется нечто блестящее и слюдянистое, матерь божья, это же снежинки, они мягко оседают и, не тая, замирают, как в мультипликационной графике. Меня передергивает. Я прижимаю Иду к себе, машинально дую в ее розовое, теплое ухо, нет, ей не холодно, к счастью, не холодно, думаю о расческе, их нужно вычесать – эти снежинки, пока она ничего не заметила и не испугалась, бормочу слова молитвы. Это какие-то неправильные слова, никогда не могу их запомнить как следует и все равно продолжаю. Меня перебивает назойливая, словно муха, меблировочная музыка Сати, звучащая – откуда? Окно в комнате становится матовым, два некрасивых полиуретановых ангелочка, которых мне подарил муж, покрываются сахарно-льдистой крошкой. Они стоят на тумбочке, появившейся здесь без моего ведома. Почему я ничего не помню?
Как это случилось, что весь потолок покрыт снежной шубой, мокрая известка стен подернута наледью, по углам комнаты от сырости прямо на глазах идут трещины, влага проступает из всех щелей и замерзает. Бог с ней, с расческой, я еще крепче прижимаю Иду к себе, я не знаю, какое сейчас время года, но, даже если зима, нужно убедиться в этом, не так ли? Вдруг я повредилась умом?
Страх шевелится внутри меня, когда я иду от дивана к окну, демонстрирующему сонный летний день, вижу дымку тумана вдали и дрожащие, желеобразные предметы во власти зноя. И не лето сейчас все-таки, не должно быть лето.
Схватив с подоконника старый, дребезжащий стационарный телефон, я накручиваю нужные цифры на диске, цифры,
